Семья

– Ну вот! Чтобы дел опять не наделать, я поскорей вышел из кабинета, так зол был, что не заметил корзину для мусора и снёс её. Уборщица её выставила, чтобы высыпать. Я зачем-то принялся собирать мусор обратно в корзину, секретаршу перепугал, она кричать стала. Тут и Сергей Михалыч с дорожной сумкой в руках в приёмную заходит. Спрашивает: «Что случилось?», а я ему: «Ещё один явился! Гады жадные. Суки богатые», – и пошёл прямо на него с кулаками. А у него, знаешь, взгляд такой сделался… я струхнул, понял, что мне же лучше, если мимо пройду. Воот. Ну, он меня через полчаса нашёл. Я в нашей бытовке отсиживался, думал, как мне на глаза Тонюшке показаться без денег. А он нашёл и денег сразу, тут же в бытовке сколько надо дал. Вот какой человек! – Олесь Михеевич опрокинул в себя ещё одну рюмку. Перекосившись лицом и не закусывая, стал рассказывать дальше: – Сергей-то Михалыч потом предложил Тоню с Глебом за границу отправить лечиться, да Тоня не захотела, сказала, что лучше, хоть и калекой, но ребёнка живым при себе иметь. Испугалась она, вбила себе в голову, что операции не угодны Богу. – Он низко наклонился ко мне, дохнул в лицо перегаром. – Тонюшку жалко, она всю жизнь корит себя, и за то, что родила Глебушку таким, и за то, что не пошла до конца. – Он выпрямился и откачнулся от меня. – Может, и не угодны мы Богу, да Ангел-Хранитель у нас есть! Если бы не Сергей Михалыч, помер бы у нас Глебушка, много раз бы помер. После операции у него тяжёлая пневмония случилась. Когда из больницы выписали, он и на живого не походил. Так Сергей Михалыч отправил нас всех троих в Геленджик, лёгкие Глебушки восстанавливать. А когда мы вернулись, место вот это нам нашёл хозяйничать. – Он пьяно захихикал, понизил голос до свистящего шёпота. – Сам-то с девками сюда часто наезжал. Девки каждый раз разные, а все красивые, как на подбор. Бабы любят его! Даже и Тонюшка моя заглядывалась по молодости-то, а уж Нюрка – дочка, та, как подросла, так глаз с него не сводила, ревновала к девкам, слёзы лила. А он, вишь, тебя нашёл. – Олесь Михеевич опять наклонился ко мне, как и утром, потянул носом воздух. – Сладкую, да пригожую. Говорит, любит тебя. Ты-то любишь? Стар ведь он для тебя.

– Ну-ка, Олесь Михеич, разболтался, гостью утомил. – Антонина Дмитриевна подошла сзади и положила ладони на плечи мужа.

– Тонюшка моя! – умилился он. Крутя головой, старался увидеть её лицо. – Не ругайся, сыночку нашему сорок лет, праздник у нас с тобой!

– Праздник-праздник! Ты-то знатно напраздновался уже. Пойдём. Прощайся с гостями, спать тебе пора.

Он опять захихикал, подмигнул мне, вставая и тяжело опираясь на стол.

– Вишь, строгая она у меня! – Нагнулся и серьёзно заявил: – А со мной так и надо! Правильно. – Пошатнулся, Антонина Дмитриевна, поморщившись, удержала его, а он повторил: – Так и надо! – Положив руку на плечи жены, закричал: – Сергей Михалыч, прощай! Тоня меня на покой отправляет, а вы гуляйте, – он широко повёл рукой в направлении стола, – ешьте, пейте, а я пошёл.

Позже, прощаясь со смешливой Татьяной, я вдруг её пожалела. Нет, не оттого, что её муж калека; я почувствовала её одиночество, потому что Глеб в первую очередь сын и только потом муж. И по-другому не может быть.

Подтянув к груди коленки, я сидела на пассажирском кресле и в полутьме машины любовалась профилем Серёжи. Мы ехали домой.

Не глядя на меня, Серёжа сказал:

– Я не хотел про Глеба говорить. Не хотел бередить рану чужой историей. Скоро четверть века, как Настя ушла, а ты ночами плачешь, спасаешь её от кого-то.

– Я не знала, что разговариваю во сне.

– Не разговариваешь. Плачешь. Тяжело дышишь, будто бежишь куда-то или борешься с кем-то, зовёшь её.

– Почему ты мне не говорил?

– Зачем? И сейчас, не знаю, зачем сказал. Что тут можно изменить? Можно только ждать и надеяться, что рана затянется. – Серёжа умолк, выехав на встречную полосу, он обгонял сразу три, ехавших друг за другом, грузовика. – Глеб сам на день рождения пригласил, я не смог отказаться.

– Серёжа, всё в порядке! Кто хозяин этого места отдыха? Ты?

Он кивнул.