В ушах Антуана всё ещё звучали слова Даниэля, произнесённые насмешливым, недоверчивым, ехидным тоном; впрочем, в нём было даже что-то дружелюбное — ровно настолько, чтобы нельзя было дурно истолковать сказанное. И это воспоминание всякий раз уязвляло самолюбие Антуана. Лжец… И то правда: ему случалось лгать, или, точнее, случалось солгать.
«Округлые формы…» — раздумывала, в свою очередь, Рашель.
— Как бы мне не стать толстухой, — сказала она. — Знаешь ли, ведь еврейки… Впрочем, мать у меня не еврейка, я ведь идиш-полукровка. Ах, если б ты знал меня лет шестнадцать назад, когда я поступила в приготовительный класс! Была просто тощим рыжим мышонком…
И вдруг — он даже не успел её удержать — она соскочила с постели.
— Что это тебе пришло в голову?
— Одна мысль.
— Хоть бы предупредила.
— Как бы не так! — засмеялась она, отпрянув от его протянутой руки.
— Лулу… Ну ложись же спать, — шепнул он невнятно.
— Довольно нежиться. Надеваем попону, — сказала она, накидывая пеньюар.
Она подбежала к секретеру, открыла его, выдвинула ящик, набитый фотографиями, вернулась и, сев на краю кровати, поставила ящик на сомкнутые колени.
— Просто обожаю старые карточки. Вечерами частенько ложусь и целыми часами ворошу их, раздумываю… Да угомонись же ты… На вот, посмотри. Скучно тебе не будет?
Антуан, который свернулся было калачиком за её спиной, взглянул на неё с любопытством, вытянулся и лёг поудобнее, подперев голову рукой. Он видел в профиль её лицо, склонённое над фотографиями, сосредоточенное лицо, видел щёку, опущенные ресницы, золотисто-жёлтой полоской окаймлявшие узкую прорезь глаза. Он смотрел против света, и её наспех собранные волосы напоминали ему шлем из пушистой шёлковой пряжи почти оранжевого оттенка, а стоило ей качнуть головой, как на виске и затылке вспыхивали искры.