Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

В колесах – спицы из паучьих лапок,Каретный верх – из крыльев саранчи,Ремни гужей – из ниток паутины,И хомуты из капелек росы.На кость сверчка накручен хлыст из пены…

Теперь и Элизабет была не здесь, не в галерее театра «Глобус». Теперь и она парила вместе со мною, и я чувствовал, как подрагивает ее рука в моей – от страха перед высотой, на которую мы, бестелесные, вознеслись, слушая импровизацию Уилла Шакспера.

А голос его звучал тем временем все увереннее и богаче – и стихи лились так, будто наслаждались дарованной им свободой беспрепятственного входа в вечность.

Ее возок – пустой лесной орешек.Ей смастерили этот экипаж

Каретники волшебниц – жук и белка.Она пересекает по ночамМозг любящих, которым снится нежность,Горбы вельмож, которым снится двор,Усы судей, которым снятся взятки,И губы дев, которым снится страсть.Шалунья Маб их сыпью покрываетЗа то, что падки к сладким пирожкам.Подкатит к переносице сутяги,И он почует тяжбы аромат.

Щетинкой под ноздрею пощекочетУ пастора, и тот увидит сонО прибыльности нового прихода.

«Уилл, драмодел Шакспер, великий поэт Shakespeare! – молил я его мысленно… нет, даже не мысленно, а будто бы окликая сверху, с облака, на которое смотрел, чтобы не видеть сцену, толпу, стоящую в партере, и даже Элизабет. – Ты только не сфальшивь, не отступи от совершенства, не упади – и не дай упасть нам!»

Все это плутни королевы Маб.Она в конюшнях гривы заплетаетИ волосы сбивает колтуном,Который расплетать небезопасно.Под нею стонут девушки во сне,

Заранее готовясь к материнству.Вот это Маб…

Уилл замолчал, но пауза была недолгой. Вступил Ромео и произнес: «Меркуцио, молчи. Ты пустомеля», – вроде бы со смешком, но тем не менее уже слегка задыхаясь от будущей страсти, которая охватит его, когда он увидит Джульетту:

И мы с Элизабет в одну и ту же секунду почувствовали, что уже не парим, что упали…

– Уедем поскорее! – попросила она. – Это невыносимо. Все дальнейшее будет хуже.

А в самом начале декабря я раздобыл у переписчиков текст пьесы.

Элизабет оказалась права: все, что шло после монолога Меркуцио – а записан, кстати, был вариант более слабый, чем гениальная импровизация Уилла в те минуты, когда он видел только мою жену, – было неплохо, но и только.

Между монологом Меркуцио и остальной пьесой была пропасть – неважно, понимал ли это сам Уилл, понимают ли зрители, когда слушают текст, напористо взывающий к сопереживанию с юными влюбленными, поймут ли читатели, которых, может статься, будет много во все будущие времена… но все остальное в пьесе, когда я сравнивал его с монологом Меркуцио, исходило, казалось мне, завистью искусной поделки к подлинному шедевру.

Тогда и появилась безумная мысль использовать любовь Уилла Шакспера к Элизабет и сделать пьесу совершенной.

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

Я видел всю, до мельчайших подробностей, ночь на 5 декабря 1600 года, проведенную в этом доме, куда я был приглашен в первый раз.

Я ощущал вкус еды и сладость хереса; видел, что Элизабет и Роджер ни к чему не притрагиваются и словно ждут чего-то.

Видел, как мы переходим в кабинет; как она, подобрав юбки, сворачивается в кресле, стесняясь моих влюбленных взглядов – впрочем редких, я стараюсь быть деликатным…

Как набрасывает на плечи теплый платок, хотя жар от камина окутывает ее первую.

Следом он окутывает меня, и я весь мокрый – то ли от этого жара, то ли от обильных возлияний за ужином.

Роджер сидит лицом к нам, за своим столом.

– В Книгах Тайного Знания, – говорит он, – вообще нет слова «творчество». Оно есть в наших языках, но лучше бы его в них не было: в нем либо звучит неуклюжее «и», как в английском, французском и итальянском, либо оно похоже на команду некстати залаявшей собаке, как в немецком[8].

Мне становится обидно за мой замечательный родной язык и досадно за прочие, им упомянутые, но Роджеру не до подобных мелочей, он продолжает: