Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

Не могу, будь я проклят! – хотя бы потому не могу, что в голове моей скачут, как квакающие лягушки, пустые словеса: светлое, печальное, прекрасное… прекрасное, светлое, печальное… И даже не могу потянуться за едва початой бутылкой хереса, ибо после первого же глотка словеса-лягушки запрыгают еще сильнее, заквакают еще громче.

Сказав в четвертый раз «Не то!», Роджер надолго задумывается.

А я вдруг осознаю, что муки, которые он посулил, назначены им, вечным пленником состояния Реш, осмысления, – мне, пленнику состояния Ламед, игры.

Для того назначены, чтобы я смог сейчас вырваться из плена состояния Ламед – в Алеф, в озарение… подобно тому, как вырвался на представлении, когда видел в галерее театра Элизабет.

Я осознал это – и смирился. И понимал, что буду смиряться и впредь… да, бунтовать, но то всегда будет бунтом смирившегося.

Но за что он назначает муки ей, и без того вечной пленницы состояния Алеф?!

Наконец:

– Осталась последняя попытка. Элизабет, тебе придется пережить все, что переживает Джульетта. Иди в свою спальню, переоденься в ночное платье и распусти волосы. Через полчаса возвращайся.

– Роджер?!

– Так надо! Уилл, в твоей комнате приготовлена ночная рубашка. Переоденься в нее – и сюда.

…Плетусь по коридору, переодеваюсь – рубашка, как ни удивительно, мне впору – и, выждав некоторое время, иду обратно в кабинет.

Она уже там. Но главное, около узкой походной кровати стоят три жаровни, полные углей из камина, а около них лежат мелко наколотые дрова.

Как Роджер и его слуга, все тот же Том, успели это сделать?

Слуги в кабинете нет – вот бы полюбовался видом миледи в просторном ночном платье, с распущенными волосами.

«Кстати, а почему у Элизабет здесь нет горничной? Или есть, но ее от меня скрывают? Боятся, что приударю? А что, и приударил бы, если б оказалась хорошенькой пышечкой… мне ли привыкать бегать за юбкой, не скрывающей очертания пухлых бедер!»

Из каких закоулков головы выскакивает подобный бред?!

– Раздевайтесь донага и ложитесь! – командует Ратленд. – Я прослежу за тем, чтобы от жаровен шло достаточно тепла и у вас было ощущение летней ночи в Вероне. Жаркой летней ночи, впрочем, под утро станет чуть прохладнее.

– Роджер!

Никогда в жизни не слышал я крика отчаяннее.

Даже на сцене, даже в исполнении признанных трагиков.

26 июня 1612 года

Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни

Она закричала «Роджер!» и замолчала… потом покорно улеглась у стенки… на спину, как я просил. Уилл лег рядом, тоже на спину; лег – спасибо ему! – очень деликатно, даже не совсем поместившись – его правая нога то и дело соскальзывала на пол, пока так и не застыла… казалось, он собрался встать, но уснул, совершив лишь часть нужных движений…

Я сказал им:

– Элизабет! Уилл! Нет, Ромео и Джульетта! При всем стремлении друг к другу настоящей близости у вас не случилось. Ты, Ромео, чувствовал, как она дрожит, и страх ее передавался тебе. А ты, Джульетта, чувствовала, как только может чувствовать женщина, что это ваша единственная ночь, что впереди – смерть. Нет, ты не боялась смерти, ты готова была умереть – но боялась, что твое предчувствие скорого ухода из мира, который даже не успел вам улыбнуться, передастся Ромео, а ведь он так верит в счастье… передастся через твое отчаянное желание принадлежать ему, впервые – и в последний раз; слиться с ним, впервые – и на прощанье. Это даже мешало тебе шептать о любви – вдруг прошепчешь так, что он поймет: на прощанье… Но вот вы наконец уснули, донельзя измученные, но переполненные нежностью, – просто уснули рядом, голова к голове. Сначала держали друг друга за руки, но потом руки сами собою, невольно, во сне, разжались… И все равно, все равно, все равно – вас переполняет нежность… Спите. Через несколько часов вы проснетесь – и появится шедевр. Спите.

…Уилл уснул… или задремал… или искусно притворился – не знаю… скорее, все же притворился…

А она, – это точно, – не спала…

«Ты закричала “Роджер!”, любимая», – думаю я сейчас, – как ребенок, который зовет отца, когда на пороге его детской внезапно появляется убийца… а потом замолчала, как ребенок, понявший, что убийца – и есть его отец.

Закричала не от необходимости впервые в жизни лежать рядом с мужчиной, посторонним мужчиной… нет, бедная моя девочка, ты закричала так, ужаснувшись моему предательству… ведь ты верила, что единственный, кто никогда тебя не предаст – это я».

О, будь проклята старуха Бесс! Не знаю, где она пребывает: в кромешной черноте, за наше с Элизабет пожизненное заключение; в Свете – за то, что была великой королевой, – но будь проклята!

В первую брачную ночь я упросил, умолил жену хоть немного побыть нагой, клялся на распятии, что это будет единственный раз, что не сделаю даже попытки сближения…

Не сделал. Ни малейшей. Просто смотрел на нее, вбирая в себя совершенство тела, которое никогда не будет мне принадлежать; целовал его, едва касаясь пересохшими губами, чтобы узнать ее запах, запомнить шелковистость кожи… узнать, запомнить – и проститься.