Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

– Зато в Книгах Тайного Знания есть слово «АлефЛамедРеш», состоящее из названий букв древнееврейского алфавита. Подобранных неслучайно: ведь если сложить порядковые номера этих букв, то получится 33, то есть три, умноженное на одиннадцать; а складывая приписываемые им числовые значения, получим 231, то есть три, умноженное на семь и умноженное на одиннадцать. Помнишь, Уилл, я говорил тебе, что три, семь и одиннадцать – любимые мои числа? Я и тогда имел в виду «АлефЛамедРеш».

Недавно я понял вот еще что, – говорит он твердо, а я, спустя двенадцать с половиной лет, слышу все отчетливо, – подлинное творчество, сравнимое с творчеством Бога, может быть означено тремя возможными состояниями: алеф – это озарение, ламед – игра, реш – осмысление. Только Всевышний – Великий Архитектор Вселенной – замыслив мир и создавая его, пребывал во всех трех состояниях сразу, смертному это недоступно. Лишь очень немногим избранным позволено пребывать в одном из них, и совсем единицам – на границе двух. Я прошу вас поверить мне, друзья мои, прошу следовать за мною, поскольку знаю, что нужно делать, создавая шедевр. Знаю, ибо Бог дал мне возможность пребывать в состоянии осмысления.

Однако озарение и игра мне недоступны, поэтому я не знаю, как это надо делать.

Я способен мысленно увидеть контуры готового шедевра, но мне не дано его сотворить, слова не подчиняются мне в должной мере.

Вам – дано. Вам они подчинены полностью.

До утра «Ромео и Джульетта» должна стать шедевром, хотя сейчас – это лишь слабое его подобие. Не пугайся, Уилл, я не буду просить тебя переделать всё. Но в четырех эпизодах текст необходимо поднять если не на высоту монолога Меркуцио – такого, каким он был во время нашего посещения театра, а Элизабет и я запомнили его слово в слово – то хотя бы на чуть меньшую.

Мы приступаем, друзья мои, но помните – Великим Архитектором Вселенной дается не более одиннадцати попыток, чтобы создать шедевр – вот в чем сакральность этого числа! В добрый час!

АлефЛамедРеш!

Я слышу, как кричу, что добрый христианин ни за какие деньги не позволит втягивать себя в ереси, идущие от египтян, халдеев и финикийцев, давно, к счастью, исчезнувших, и от иудеев, никак, к несчастью, не исчезающих.

Роджер отвечает:

– АлефЛамедРеш!

Я кричу:

– Давно подозревал, что ты, Роджер, состоишь в тайном обществе вольных каменщиков[9], о котором ходят ужасные слухи! Так знай, я презираю все тайные сборища, даже если там обсуждают, чем следует кормить гончих собак и ловчих соколов! Я презираю все тайное, а стало быть, презираю тебя, поскольку ты – самое тайное и страшное, что только может быть на свете! Ноги моей ни в одном из ваших домов, милорд, больше не будет!

Роджер отвечает:

– АлефЛамедРеш!

Я и сейчас твердо знаю, что мог бы кричать очень долго – спектакли длятся по пять часов и глотка у меня луженая, но слышу ее голос-колокольчик:

– Уилл, я сейчас принесу еще одну бутылку хереса – и надо начинать.

Приносит херес и большой кубок, который только вчера приобретен специально для меня. Из серебра – настоящего, меня-то не проведешь. Я выпиваю и выслушиваю первое задание.

– Уилл, монолог брата Лоренцо во втором акте никуда не годится. Назначение этого монаха – помогать влюбленным, даже иногда вопреки канонам и устоям, и у зрителя это вызывает только симпатию. Тогда какой смысл вкладывать в его уста рассуждения о том, что Богу угодна истинная любовь? Он что, пытается заранее оправдать свое участие в судьбе героев? Да и с какой стати престарелый девственник заговорил с утра о любви? Нет, нонсенс! Лоренцо мила природа, и он понимает всю нелепость оценок ее совершенства с точки зрения добра и зла! Он понимает, что матери-природе одинаково милы все ее творения – и удирающий заяц и преследующий его волк. Для мудрого Лоренцо любовь Ромео и Джульетты – явление природы, стихия, и потому он предчувствует, что она, их любовь, величественная, как всякая стихия, несет в себе угрозу разрушения.

Удалось со второй попытки. Обошелся без зайца и волка:

Ночь сердится, а день исподтишкаРасписывает краской облака…

Теперь глаза Ратленда не тускнеют, даже на секунду не тускнеют, не то что тогда, в моей артистической, – он принимает каждое мое слово.

Как же они меня вдохновляют – этот чертов аристократ, которого судьба навязала мне в соавторы, и его жена, в которую я влюбился с первого взгляда! Как они умеют меня вдохновлять!

В таком же постоянном раздвоеньеИ сердца каждодневное биенье…

– Хорошо! – говорит он. – Очень хорошо! Даже превосходно! Ты молодец, Уилл!

Двенадцать с половиной лет я не разрешал своей памяти поднять со дна хоть что-то, касающееся той ночи, а в этом бесконечном сне видел ее всю, до мельчайших подробностей. И какой-то не спящей частью себя молил: «Господи! Не дай проснуться, мне так мучительно сладко вспоминать!»

Вижу, как он смотрит на нее… проклятье! А как она смотрит на него!