Шкаф с ночными кошмарами

Сегодня плохой день, решила я. Вчера тоже день был не особо хороший, но сегодня – просто отвратительный. Казалось, все желали напомнить мне о том, что я мертва и никогда больше не почувствую себя живой, не буду шутить. И не научусь шутить, что важнее. Ничему больше не научусь. Я замерла на месте. Мне на самом деле даже не исполнилось двадцать.

Мне пришлось прервать размышления, чтобы пройти мимо уставшего охранника. Показав свой пропуск и расписавшись в журнале, я попала в архив. Здесь было холодно и воняло сыростью, от стен отслаивалась бледно-салатовая краска. Спускаясь по ступеням вниз, я так крепко сжимала кулаки в карманах халата, что заныли кости.

Я должна побороть клаустрофобию. Я ведь уже умерла, и мое место в гробу. Я не должна бояться этих мест, похожих на тот заброшенный склад за городом. Не должна оглядываться за спину на железную дверь с немым вопросом: а вдруг не откроется?

Я на всякий случай проверила мобильник и связь (вдруг дверь действительно не откроется) и прочла сообщение от детектива Дина: он предупреждал, что в обед заглянет в больницу.

Одиннадцать ступеней, и я внизу, полностью привыкла к запаху и тусклому свету ламп под потолком. Стоя у подножия лестницы, я достала из сумки средство для дезинфекции рук и выдавила немного на ладонь. Втерла в кожу и только после этого почувствовала себя немного лучше.

Да уж, если доктор Арнетт хотел мне помочь, он сделал это весьма своеобразно, потому что лучше бы я провела ночь на дежурстве с Крэйгом и его видеоиграми и книгами по медицине, чем сидела здесь до пяти часов вечера, разбирая хлам, пропахший плесенью и гарью.

Ну все, хватит ныть, Кая.

Отбросив посторонние мысли и натянув защитные перчатки, я ступила вглубь архива и осмотрелась. Шеренги шкафов, полные полки беспорядочно сваленных бумаг. Большая Санни сказала начинать с тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, но, очевидно, она никогда не спускалась в этот подвал.

Я решила начать с самого крайнего стеллажа. Подтащив к нему небольшую металлическую лестницу с ржавыми ступенями-перекладинами, я взобралась на нее и стащила стопку бумаг. Они с грохотом упали на пол, но даже не разлетелись в стороны – слиплись от сырости. Только листок, лежащий сверху и почти полностью обгоревший, поднялся на сантиметр в воздух и сдвинулся влево.

Я слезла и присела на корточки. Машинописным жирным шрифтом на листке была выведена строчка, за которую мой взгляд зацепился мгновенно: «Потеря памяти».

Я прикрыла веки и опустила голову между колен.

Потеря памяти. Потеря памяти. Потеря памяти.

– Ты уже убила однажды, Кая. – Я услышала голос Аспена за своей спиной так внезапно и отчетливо, что подскочила и обернулась, на секунду решив, что он действительно стоит здесь, склонившись и читая поверх моей головы архивные записи.

Но в подвале никого не было, кроме пауков, прятавшихся в укромных уголках, и все же я повела плечами, пытаясь прогнать напряжение. Оно не отступило.

Аспен уверял, что больше не подозревает меня. После той ночи, когда я рассказала ему о Джорджи, он ответил, что верит мне. Но он лгал. И те бумаги, которые любезно вручила мне Кира, это доказывали. Аспен считал подозрительным то, что я приехала в Эттон-Крик как раз десятого сентября – накануне убийства Майи. Возможно, именно из-за истории о спасении Леды Стивенсон в туалете он решил, что под маской Неизвестного Ангела Милосердия скрываюсь я. Он верил, что это я убила Сьюзен и похитила Скалларк.

Я попыталась остановить поток деструктивных мыслей, но тщетно.

Аспен думал, что это я следила за девушками. Он считал, что это я косвенно мучила его, когда он проводил время в моей голове и видел убийства моими глазами.

Анестетическая деперсонализация.

Разве это не обо мне? Разве не меня считают бесчувственной и хладнокровной?

Жертва.

Из-за истории о Стивене Роджерсе и смерти Джорджи Аспен решил, что я все еще переживаю внутренний конфликт.

Я когда-нибудь говорила ему, что боюсь за людей, находящихся рядом с собой? Говорила, что могу не остановиться, если начну бить?

Потеря памяти.

Именно эта заметка не давала мне покоя. Так сильно, что хотелось подняться наверх, встряхнуть Аспена за плечи и спросить, что он имел в виду. Он считал чрезвычайно важным это наблюдение. Но с чего он сделал такой вывод? Из-за того, что я не всегда запоминаю лица людей? Они незнакомцы, я и не обязана их помнить. Я и не хочу их помнить. Это не потеря памяти.