Шмуц

Еда мимы Фрейди похожа на смесь картона и клея; она любое блюдо превращает в глину, не только харосет[54]. Кузены всегда просят, чтобы седер был у мами и тати, но в год, когда родилась Рейзл, миме Фрейди наконец-то пришлось взять ответственность за седер на себя, потому что мами только-только вернулась из роддома – ей пришлось умолять врачей отпустить ее домой перед праздником. Шлойми и Мойше обвиняют Рейзл в том, что их лишили Песаха; тогда не только эта ночь отличалась от остальных, отличался весь год. Из-за нее. «И нормально поела тогда только крошка Рейзл», – шутят ее братья.

– Мазел тов! – кричит Гитти рано утром в девятнадцатый день рождения Рейзл. Рейзл еще не успела проснуться, но Гитти уже кидается к ней с объятиями. Ноутбук под одеялом оказывается неловко зажат между ними. – Мэ зол херн гите бесерес! – говорит она.

«Пусть придут хорошие новости».

– Так хочешь выдать меня замуж? – говорит Рейзл, шутливо похлопывая Гитти по бедру за то, что разбудила ее, и за такие слова.

Но она благодарна Гитти за объятия, за энтузиазм, заглушающий звуки с кухни, где возится мами, – полные кастрюльки перемещаются от передних конфорок к задним. Сестры знают, что мами не спала всю ночь, но не потому, что рожала, а потому, что готовила, убиралась и снова готовила. Для мами ночь, когда родилась Рейзл, не сильно отличалась от других ночей накануне Песаха: каждый раз она не спит, рожает либо дочь, либо йонтиф, погрязшая в труде.

Вскоре Рейзл присоединится к ней на кухне и пробудет там весь день, и неважно, что у нее день рождения; она остановится лишь на секунду, чтобы посмотреть, как тати сжигает последние крошки[55] в переулке за домом. Так что Рейзл отодвигает ноутбук и крепко обнимает Гитти, сестра обнимает ее в ответ, так же крепко, стараясь отложить неминуемое хотя бы ненадолго.

Как правило, мами делает паузу в готовке, чтобы обнять Рейзл и торопливо пообещать ей хремзлах, ее любимую пасхальную сладость – картофельные оладушки, посыпанные сахаром. Это скромное празднование будет потом, не сегодня. Сегодня ничего такого. Только быстрый поцелуй в щеку.

Зато Гитти напевает и скачет по кухне:

– Мазаль тов! Мазаль тов! Девятнадцать!

– Раз ты тут танцуешь, хотя бы принеси мне ту картошку!

Длинный половник мами, достающий до самого дна огромной кастрюли супа, с клацанием опускается на покрытую фольгой столешницу. Ей сейчас не до Гитти с ее энтузиазмом – до седера ведь осталось всего несколько часов.

– Ахцен мит айнс, – говорит мами. Восемнадцать и один. Призывает удачу числа «восемнадцать», которое в буквенной расшифровке на иврите означает «жизнь». – Да приведет тебя мазаль под хупу.

Мами все-таки обнимает Рейзл, та вдыхает запах кухни, впитавшийся в ее кожу, – горячий куриный бульон с луком и петрушкой.

Когда мами отпускает ее, Рейзл чувствует ужасную тяжесть. Она вспоминает свой восемнадцатый день рождения, который, кажется, был так давно, а не всего год назад. Порно будто добавило времени в год. Часы, которые можно было бы посвятить занятиям, бухгалтерским делам или изучению Торы, даже просто сну, она провела, тихо смотря видео, и это сделало ее старше, чем мами думает.

Если бы она могла вернуться в то древнее прошлое, на год назад, в свой день рождения, она прошептала бы себе на ухо предупреждение: «Не начинай. Не включай».

По щеке Рейзл скатывается слеза. Она быстро ее утирает, чтобы никто не заметил. Она знает – предупреждение не остановило бы ее.

* * *

Когда готовка наконец завершается, на столе в честь седера появляется особый фарфор, который вытаскивают из шкафа два раза в год, и серебряные стаканы для киддуша[56], предварительно опущенные в кипяток, и огромный кубок для пророка Элиягу[57], и круглая маца ручной работы, похожая на круги обожженного папируса. Мами говорит Гитти надеть какое-нибудь новое платье в честь праздника. А Рейзл она просит задержаться.

– Скорее, поставь еще свечку, уже почти йонтиф, – говорит она Рейзл.

На серебряном подносе уже стоит огромный серебряный канделябр с семью свечами – для тати, мами и каждого из детей – плюс несколько свечек, которые мами зажигает в йонтиф не только за свою мать и родителей тати, которые скончались много лет назад, но и еще шесть – по одной за каждый выкидыш.

От маленьких свечек у основы канделябра исходит мощный жар, и Рейзл это не нравится – неправильно, что эти нерожденные, которые никогда не были живыми, получают по свечке, по такому же месту в сердце и душе мами, как Рейзл, которая жива и нуждается в мами, как может нуждаться только живой ребенок.

– Поставь еще одну, – повторяет мами.

– Я поставила шесть…

– Еще одну.

– Зачем еще?

Мами раздражают вопросы Рейзл, так что она ставит свечку сама.

– Был еще один, – говорит она.

– Еще один выкидыш?

– Нет.

Рейзл хмурится.

– Еще один ребенок?

– Нет.

– Вус? – Иногда загадки мами так раздражают. Тати раздражается, а мами – раздражает.

– Аборт.