Науэль взирает на меня с недоумением. Мой вопрос ему непонятен.
– Перешагнул.
Я сама ощущаю, как ужас проявляется на моем лице.
– Какими были… последствия?
– Пожизненное за убийство с особой жестокостью, – Науэль кривит губы. – Чирк ножом. Разве это с особой жестокостью? Двадцать три года было парню…
– Но полицейские же ваших не убивали.
– Но многих покалечили. Я сбился со счету, сколько раз мне приходилось ребра залечивать после их любезных приглашений в участок.
– Тем не менее ты жив.
– Не их заслуга, – отрезает Науэль. – Слушай, это бесполезно, – жестко обрывает он мою попытку продолжить спор. – Я слишком ожесточен. Пусть хоть всех перережут. Меня не заботит судьба этих тварей, так же как их не заботит наша.
– Но…
– Мы их не трогали, – перебивает Науэль. – Это они пытались раздавить нас.
– Все же я не понимаю, как ты можешь столь бесстрастно относиться к убийству, да еще и произошедшему на твоих глазах.
Науэль замкнут и упрям.
– Это война. В любой войне есть жертвы. Лучше я буду беспокоиться о своих, чем тратить сердце на врага.
На наш разговор я реагирую беспокойством и раздражением, но продолжаю расспрашивать:
– И что же было дальше?
– Несколько аналогичных происшествий, но уже без трупов. До них дошло, что у нас сдали нервы и мы готовы на все, защищая себя. Они предпочли не связываться.
– Полицейские испугались? – недоверчиво уточняю я.
– Деточка, – как слабоумной, объясняет мне Науэль, – они на работе. Разбить физиономию накрашенному мальчику, зная, что твой поступок останется безнаказанным, – это очень весело. Но в случае, если возникает опасность получить бутылкой по голове, многие задумаются, покрывает ли их оклад такие риски. Так что они предпочли взять травмы деньгами.
– Теперь, вроде, все хорошо?
– Вроде, – скалится Науэль. – Я бы все-таки предпочел периодически лупить этих тварей бутылками, чем набивать их карманы.