Синие цветы I: Анна

С ним поздоровался парень босяцкого вида, подошедший взять себе стаканчик. Дьобулус только кивнул в ответ и, устроившись на высоком барном стуле, указал мне на соседний. Парень бросил на стойку крупную купюру и сдачи не взял. Я заметила, что освещение здесь с умыслом. В мелькании света и тени рассмотреть чье-либо лицо уже с расстояния в метр было практически невозможно. Тем лучше для нас. Я села, развернувшись так, чтобы вполглаза наблюдать за посетителями. Науэлю места не нашлось, и он остался стоять, прислонившись поясницей к стойке.

– Кто все эти люди? – спросила я Дьобулуса.

– Бездельники. Художники. Мошенники. Кроме стремления к схожей атмосфере, их ничего не объединяет.

От мигающих огней у меня слезились глаза, а на волосах Дьобулуса вспыхивали цветные блики. Не впервые я подумала, что Дьобулус по-настоящему жуткий. Настолько, что мне было не по себе просто оттого, что я сижу рядом с ним. Сижу и молчу, хотя слова внутри меня тяжелые, как камни. В полумраке-полусвете Дьобулус казался хрупким и юным, и в этом преображении тоже было что-то пугающее, точно в его бункере и время принадлежало ему, и он мог отматывать его назад как ему вздумается.

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать. Пятьдесят два. Тысяча. Смотря что принять за точку отсчета.

Убивал ли этот человек других людей? Я представила его на ночной улице – с пистолетом в руке, с мокрыми после дождя волосами, пахнущим кровью и порохом.

– Размышляешь о моей преступности? – спросил Дьобулус, улыбаясь шире. Его губы влажно блестели, взгляд был пронзительным, и я поежилась. Не следовало мне соглашаться на эту встречу. Я все еще сомневалась в искренности его намерения примириться со мной. – Осторожнее. Я читаю твои мысли.

– И что еще ты прочел?

Мы одновременно посмотрели на Науэля.

– Ты выглядишь усталым, – сказал ему Дьобулус, надавливая на каждое слово. – Тебе нужно присесть.

Науэль поднял голову и вперил в Дьобулуса угрюмый взгляд.

– Я не устал.

– Это ты так думаешь.

– Я сам разберусь в своих ощущениях.

– Поверь, в некоторых вещах лучше разобраться мне.

От Науэля хлынула волна раздражения. Я ждала грубого протеста, но Науэль внезапно подчинился. Он отошел к дивану в форме губ и сел, выглядя одиноким и безучастным. Недоумевая, я повернула голову к Дьобулусу и столкнулась взглядом с его глазами.

– Ты пытаешься понять, что нас связывает.

– Да.

– И не можешь.

– Нет, – я оглянулась на Науэля. Он сгорбился, подпирая голову руками и пряча лицо. Когда освещение менялось, его белые волосы, легко принимающие любой оттенок, также меняли цвет. – И, думаю, мне сложно принять тот факт, что именно такой как ты стал ему близким. Науэль участвовал в каких-то твоих делах?

– Делах?

– Противозаконных, я имею в виду, – процедила я. Зачем ему уточнять, если он читает мои мысли?

– Уже слышу звон твоих разбивающихся иллюзий… но нет.

– «Отеческие», полагаю, не лучшая характеристика для ваших отношений.

– Но основная.

– Вам с ним лучше знать.

– Можешь считать его моим проектом, если так тебе станет легче.

– Проектом?

– Как оживить замерзшую птицу. Как вырастить цветок из мертвого семечка. Как превратить пустыню в море.

– Я не понимаю тебя.

– Хотелось проверить, смогу ли я сделать несчастного человека счастливым.

– Результаты, похоже, так себе.

– Я дал себе срок – до того дня, когда ему исполнится двадцать семь.

– Почему именно до этого возраста?

– Когда мы встретились, ему было шестнадцать. Десять – отличное число. Все любят круглые числа. Так что у меня в распоряжении несколько месяцев. Думаю, мне хватит. Еще вопросы?

– Только один. Зачем ты издевался надо мной?

– Признаюсь, первые три дня я мечтал прикончить тебя. Раздавить, как гусеницу. Но я крайне редко сержусь на кого-то более трех дней.

– Дольше объекту твоего недовольства не выжить?

– Молодец, ловишь суть. И все же… «издевался» – какое грубое слово. Не люблю грубость. Лучше сказать: я пытался выработать у тебя внутреннюю мотивацию к самосовершенствованию.

– Я стала намного лучше, когда уселась на твой стол и начала орать?

– Да, моя милая. Я не склонен придавать излишнее значение человеческим недостаткам, ну или по крайней мере терпим к большинству из них. Но есть изъяны, которых я не прощаю.

– Какой был во мне?

– Робость.

– Не вижу ничего ужасного в моей нерешительности. Бывают черты и похуже.

– Ошибаешься, детка. Робость – это криминально и вульгарно. Гневливость заставляет человека атаковать виноватых и невинных, лживость и эгоизм делают его неприятным в общении, но робость вынуждает раз за разом предавать того, ближе которого нет никого на свете. Самого себя.

– Вредить себе – это личное дело, а не преступление.

– Но с этого проступка начинаются множество других.

Мы помолчали, я – с понурым видом, а Дьобулус – с ехидным.

– Угостить тебя чем-нибудь? – предложил он неожиданно любезным тоном. – Коктейль?

– Да, пожалуй.

Дьобулус взял со стойки меню и протянул его мне.

Я едва взглянула – цены пугали, да и в алкогольных напитках я не разбиралась.

– Что-нибудь. На твой вкус.

– На твой вкус, – поправил Дьобулус и сказал что-то бармену по-ровеннски.