Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Максим: Да. Еще один наш друг, Феодор Мопсуестийский, как мы уже говорили, отрицал первородный грех, но признавал, что из эпохи в эпоху люди перенимают от своих предков склонность к худшему. Другими словами, каждое поколение получает от предыдущего некий «багаж», располагающий к совершению собственного зла. А Иисус дал людям возможность остановить этот круговорот[80].

Филипп: К слову, о детях и поколениях: это похоже на современные психологические теории о том, как человек воспроизводит родительские паттерны по отношению к своим детям. Например, если кого-то били в детстве, этот кто-то будет поступать так же со своим ребенком.

Максим: Да, но сегодня все чаще проявляется установка, что человек может остановить это в себе. Во всяком случае, если я понимаю, что во мне действует сценарий, усвоенный от моих родителей, я могу это остановить.

Филипп: Хорошо, если вернуться от детской психологии к мистикам, все равно никуда не девается вопрос о том, как спокойно ложиться спать, что делать со злом, к которому ты – по крайней мере, прямо – непричастен?

Максим: Да, действительно, когда мы говорим о том, что можем остановить зло в себе, это еще не хеппи-энд. Это не успокаивает. Ницше писал[81], что наступит однажды время, когда люди научатся историческую боль переживать как свою собственную. Возможно, это время уже наступило, потому что многие из нас сейчас испытывают эти переживания. У Исаака Сирина есть метафора ныряльщика за жемчужиной[82]. И я осмыслил ее так: морю все равно, ныряльщик ты или бревно. А тебе не все равно. Ты не сдержишь море, но ты найдешь жемчужину. Ты можешь ее и не найти, но если не нырнешь, точно не найдешь. Другими словами, даже если обстоятельства пересиливают меня, я – субъект, а не объект. Те тексты, о которых мы только что говорили, с одной стороны, приглашают нас шагнуть в черную дыру встречи с Богом, с другой – напоминают нам о нашей ответственности, а с третьей – оставляют нас с этой болью. Там, где мы можем что-то сделать, мы принимаем ответственность и действуем, а там, где не можем, остаемся с болью. И наша совесть подскажет, где мы можем, а где не можем. Я бы сказал, что это то отчаяние, из которого рождается субъектность. И сирийские мистики оставляют нас в этом отчаянии.

Филипп: В одном стихотворении Михаила Айзенберга есть такие строчки:

Вечная ночь тоже непредставима.Все же и там слышится шаг нетварный

и вдалеке топот враждебных армийрваный какой-то криклунный как будто бликили там где совсем черно

свет какой-то из ничего[83]

Там, где совсем черно, мистики видят какой-то свет?

Максим: Да, мистики настаивали на том, что, делая шаг в сторону безнадежного, человек почувствует рядом с собой божественную силу, которая ускользает от его рационального восприятия. Работая с тем, что есть перед нами, делая шаги, глядя друг другу в лицо, мы сможем впустить в мир тот свет, который теологи пытались описать, – и только там, изнутри действия-друг-к-другу, почувствовать, что мир пронизывает нежность внимательного взгляда. Та нежность, которую сирийские мистики пытались уловить словом хотя бы немного, чтобы кто-то поверил, что за ней по-прежнему стоит идти.

Филипп: Будем считать, что это тот хеппи-энд, которого мы заслуживаем.

Отрывок из романа Феликса Светова «Дети Иова»

От сигареты у меня голова совсем покатилась, держусь руками за стол.

– Благодатная комнатка… – щебечет и щебечет моя сожительница. – Нянюшка твоя, царство ей небесное, святой жизни была женщина, вот и она в комнатке осталась. Тебя любила, родителей твоих почитала, отказала тебе комнатку… Отказала! Как же тут откажешь, намучилась небось с твоей пропиской, чего-чего, видать, не было, пока тебя прописала, а не вспоминаешь… Неужто могилки не навестишь – на Пасху или в Родительскую? Одного дружка осудил, второго… а собственные грехи, стало быть, различаешь: об одних помнишь, а другие забыл, как бы их и не было?.. Так и говоришь себе: я крещением очистился, все, что было, – списано, хозяин-барин, чего хочу – помню, а чего не хочу – и не было!.. Жизнь длинная, Пашенька, даже у кого она короткая, все равно длинная, а сколько в ней нагрешишь? Забыть легко, а если тут не тревожат, там вспомнят. Вера не Первомай, Пашенька. Чем ближе ко Христу, тем горячей. Ты вон далеко, и то тебя печет. А стань-ка поближе…

– Кто вы такая? – спрашиваю. – Почему у вас… такое имя? Что вам надо от меня?

– Имя у меня божественное, – говорит, – а кто я, ты сам подумай, зачем я у тебя – не догадался? Я совесть твоя, кто еще? Ты думал, она у тебя из себя какая, совесть, – барышня длинная коса, голубые глазки? На тебе порча, Паша, а я из тебя ее выгоню. Тебя приворожили, может, сглаз, может, еще чего – это как бесов выгонять. Станешь на коленки… Вот допей водочку, мне она не помеха.