Сюжет Бабеля

Первостепенный интерес представляет, однако, машинописный слой, предшествующий правке.

Многочисленные его особенности — минимальная пунктуация, бездефисное написание частиц «-то» и «-нибудь», отсутствие абзацев, — спорадически отраженные в журнальных публикациях и знакомые нам по рукописям Бабеля, свидетельствуют о том, что до правки машинопись содержала тот вариант текста, который был общим для всех печатных редакций.

Иными словами, все четыре версии текста восходят к одному общему источнику — рукописному оригиналу, на пути превращения в публикации претерпевавшему разнообразные редакторско-корректорские перипетии.

Это открывает возможность реконструкции рукописного «протографа», который, несомненно, представлял собой беловик, почти не сохранивший следов предшествующей работы автора над текстом.

Такая реконструкция наталкивается, правда, на одну трудность — бессистемное чередование знаков, завершающих фразу:

«- Настя, - говорю, - или вы надо мной надсмехаетесь[.]...»

(Л. 1)

В машинописи конец фразы обозначен точкой — Бабель меняет ее на многоточие.

В версии журналов «Шквал» и «30 дней» на этом месте стоит точка, а в «Конармии» 1926 года — вопросительный знак с многоточием.

«<...> расчет можешь от меня получить [от меня], но только не должен ли ты мне, дружок мой Матюша, какой нибудь пустяковины[.]?..» (Л. 2)

В машинописи стоит точка, Бабель ставит вместо нее вопросительный знак с многоточием. В журнале «Шквал» на этом месте стоит восклицательный знак с многоточием, в «Конармии» 1926 года — знак восклицательный, а в журнале «30 дней» — простая точка.

«И эх, люба ж ты моя, восемнадцатый годок[.]!..» (Л. 3)

В машинописи все та же точка, Бабель меняет ее на восклицание с многоточием. В «Шквале» и «Конармии» на этом месте стоит восклицательный знак, а в журнале «30 дней» — точка.

«И неужели не погулять нам с тобой еще разок, кровиночка ты моя, восемнадцатый годок[.]!» (Л. 3)

В машинописи — точка, Бабель заменяет ее восклицательным знаком. В «Конармии» тут поставлен знак вопросительный, а в «Шквале» и «30 днях» — точка!..

Объясняется этот разнобой весьма просто — в клавиатуре тогдашних пишущих машинок вопросительный и восклицательный знаки отсутствовали, и единственным обозначением конца фразы служила точка.

И Бабель вносил правку в готовую машинопись — не сверяясь с рукописью и не всегда достаточно внимательно. Таким образом, однообразные машинописные копии каждый раз расцвечивались новыми пунктуационными красками. А затем в дело вступали редактор с корректором и устраняли бабелевские недоработки, например, деепричастные обороты выделяли запятыми с обеих сторон...

Куда занимательнее цензурная история. Но прежде, чем перейти к ней, позволю себе напомнить фабулу новеллы.

Некий рассказчик (по лингво-стилистическим характеристикам — явно не Лютов) высказывает намерение очертить жизненный путь красного генерала Павличенки. Но уже со второго абзаца и до самого конца рассказ ведется от первого лица — лица героя.

Итак, Матвей Павличенко служил пастухом у помещика Никитинского — вначале пас свиней, а затем был повышен до коровьего пастуха. Женился на некой Насте, после чего узнал, что за ней активно ухаживает помещик. Павличенко явился к Никитинскому и потребовал расчет, а помещик вчинил ему встречный иск — за сломанное ярмо. Павличенко попросил об отсрочке долга и пропал на 5 лет. О судьбе жены, Насти, ничего более не сказано, даже имя ее в дальнейшем повествовании ни разу не упоминается. Спустя пять лет, в 1918 году, красный партизан Павличенко является к помещику и выражает готовность вернуть долг. Понимая, чем ему это грозит, Никитинский пытается откупиться, но Павличенко безжалостен и Никитинского убивает, причем весьма зверским и необычным способом — затоптав помещика насмерть. И в процессе этого топтания герой «жизнь сполна узнал».

Такой оборот событий, естественно, вызывал претензии редакторов. В частности, редактора первого книжного издания «Конармии» Д.А. Фурманова.

4 февраля 1926 года Бабель отослал ему письмо:

«Дорогой дядя Митяй.

Посылаю Конармию в исправленном виде. <...> Все твои указания принял к руководству и исполнению, изменения не коснулись только Павличенки и Истории одной лошади. Мне не приходит в голову, чем можно заменить “обвиняемые” фразы. Хорошо бы оставить их в “первобытном состоянии”. Уверяю тебя, Дмитрий Андреевич, никто за это к нам не придерется.

Опасные места я выбросил даже сверх нормы, например, в Чесниках и проч.»{169}, (курсив мой. - Б-С)

Сравнивая сегодня публикации рассказа с машинописью, мы можем удостовериться, что Фурманова Бабелю убедить удалось. Зато редакторы журналов оказались куда боязливее.

«И стали жить мы с Настей, как умели, а уметь мы умели. Всю ночь нам жарко было, зимой нам жарко было, всю долгу ночь мы голые ходили и друг с дружки шкуру обрывали».

Редактор одесского «Шквала» удалил выражение: «а уметь мы умели».