Следствие не закончено

В этот долгий зимний вечер Ефим Григорьевич и Клавдия пили чай. Под затихающее шипение и попискивание самоварчика Ефим Григорьевич высказывал Клавдии свои соображения о подготовке к весеннему севу.

— Я Никифорову и Сунцову прямо сказал: может, и хорошо вы колхозом управляете, но не по тому времени, какое мы переживаем. Время наступает оглашенное, а ведь наша Сибирь-матушка, в случае чего, весь Советский Союз прокормить может!.. Так или нет?

— Правильно говорите, — согласилась Клавдия, хотя накануне слышала от отца, что такие призывные слова сказал на правлении колхоза не Чивилихин, а секретарь парторганизации Иван Анисимович Никифоров.

— Н-но тогда давайте запишем, дорогие друзья-товарищи, — Ефим Григорьевич значительно постукал костистым ногтем по столу, — за эту идею надо отвечать! А то другой колхозничек, как воробей на куче навоза. Сегодня сыт — и ладно, а о завтревом не думает. И о войне у него беспокойства нет: знает, что победят наши герои-воины. Нет, ты сам, сукин сын, подмогни победе, а потом и чирикай!

Закончив эту обличительную тираду, Ефим Григорьевич звонко откусил сахар и с достоинством стал схлебывать с блюдца чай. Уж он-то свое сделал! Это горделивое состояние Чивилихина нарушил вошедший Егор Головин.

Ефим Григорьевич так изумился неожиданному гостю, что долгое время не мог сообразить, как себя держать. Надо бы, конечно, встретить гневно и тут же указать на дверь, но такая мысль пришла в голову тогда, когда Егор вежливо поздоровался, а Ефим Григорьевич тоже ответил приветствием да еще и добавил по заведенному обычаю:

— Проходи, садись.

Егор прошел и сел. Не к столу, правда, но поблизости.

Клавдия сначала не в шутку испугалась. Сказала, стараясь скрыть волнение:

— Вот о подготовке к севу беседуем мы, товарищ Головин. Посколько Ефим Григорьевич в райкоме побывали…

Егор ничего не ответил, но взглянул на Клавдию так, что девушка сразу догадалась, что ее присутствие может помешать разговору, ради которого пришел Егор. Она поспешно поднялась из-за стола:

— Ох, что же это я засиделась.

Но вместе с тем Клавдии очень хотелось послушать, о чем же будут разговаривать Егор с Ефимом Григорьевичем. Поэтому она одевалась нарочито медленно, надеясь услышать хотя бы начало беседы. Но мужчины молчали.

— В таком разе я пошла, Ефим Григорьевич.

— Иди, Клаша, — коротко отозвался Чивилихин.

Клавдия еще постояла, проверяя, все ли застегнуты пуговицы на шубейке. Чувствовала, что разговор произойдет серьезный, и уйти было просто трудно: ведь и ее по-настоящему волновала судьба подруги. Спросила с надеждой:

— Может, посуду убрать прикажете?

— Сам уберу, — сказал Ефим Григорьевич.

Ничего не поделаешь — девушка сокрушенно вздохнула и вышла. Постояла еще в сепях, но ничего не услышала. Ефим Григорьевич заговорил только тогда, когда в избу донесся стук хлопнувшей за Клавдией калитки:

— Ну, добился своего, товарищ Головин?

— Напрасные слова, товарищ Чивилихин. Моей вины в этом деле нет! — твердо ответил Егор.

— Так. Во всем, значит, виноват я. Родную дочь на посмешище выставил. А теперь, гляди, и сын отвернется. Он ведь тебя, поди-ка, до сих пор считает дорогим дружком. Может, и письма пишет?

— Ефим Григорьевич, — трудно заговорил Егор, — мне ведь, думается, милей бы на реке под лед нырнуть, чем к вам прийти.

— Понятно… Ты уж извини, товарищ Головин, что я первый тебе не поклонился. Обидно на старости лет унижаться перед любым и каждым…

Ефим Григорьевич нервно отодвинул стакан, стал стряхивать на ладонь со стола крошки.

— Я сам никогда и никому не кланялся и от людей поклона не жду, — сдержанно возразил Егор. — И унижать вас не имел и в мыслях. А Настасью Ефимовну тем более… Мне не поверите, ее, дочь свою, спросите.

— Не дочь она мне! — Ефим Григорьевич приподнялся, судорожно ухватившись за край стола.

— Дочь! — с силой сказал Егор. — Дочь, которой любой отец гордиться должен. Если он отец по душе, а не только по метрике!

Взгляды их встретились. И такая упрямая сила выразилась в глазах Егора, что Чивилихин сдал. Он опустился на лавку, горестно склонил голову. По побледневшим щекам Ефима Григорьевича скатились в бородку две слезы. Вот оно — неподдельное горе отца… И в первый раз исчезла неприязнь Егора к этому человеку. Захотелось утешить, но не знал Егор ласковых слов, вернее — не умел высказать их.

— Как она там, Настасья? — тихо спросил Ефим Григорьевич.

— Домой ей вернуться надо. К вам… Я бы сам Настасье Ефимовне это присоветовал, но меня она не послушает. Вот в чем беда моя.

Ефим Григорьевич медленно поднял голову и взглянул на Егора. Тоже увидел не раздражавшее его до сих пор лицо обидчика, а простое, чуть растерянное лицо молодого парня. Сказал почти не зло:

— Вот что ты наделал, Егор Васильевич…

— Простите, коли так. — Сказав эти неимоверно трудные для него слова, Егор поднялся. Постоял, расправляя на кулаке шапку. Потом закончил разговор: — Я больше вашей жизни не помеха! Крепкое слово даю вам, Ефим Григорьевич… И вам и дружку моему Сергею Ефимовичу…

19