Слезы черной вдовы

- Гриневского отпустить. Тотчас. Пускай катится на все четыре стороны.

Девятов, не донеся свеженапечатанный лист до стола, застыл на месте с глуповатой улыбкой на лице:

- Да ты что, Степан Егорыч?… - он, похоже, подумал, что начальник шутит. - Как отпустить?! Говорю тебе, к утру язык развяжется, он нам все на свете расскажет! Да он уже признался, что она стреляла в него!

- Я сказал, отпустить! - гаркнул Кошкин. - Ничего он не знает, и рассказывать ему нечего. А Раскатову вовсе оставь в покое - что у тебя забот других нет?!

Девятов молча таращился на него - то ли с испугом, то ли с недоверием. Кошкин сам, в конце концов, вышел из архива и, отбивая каблуками дробь, направился в конец коридора, где за тяжелой, обитой железом дверью с маленьким окошком посредине, находилась арестантская комната.

- Открыть! - велел он караульному.

Тот, здоровенный детина на голову выше Кошкина и раза в два шире, молча посмотрел на него тусклым взглядом и принялся выполнять приказ вовсе не расторопно. Караульные и вахтеры повидали в этом здании столько, что, верно, не боялись уж ни Бога, ни черта - что ему до Чиновника по особым поручениям Кошкина, если он видел, как за этой дверью рыдали генералы? Чиновников с генералами назначают и снимают, а караульный этот так и будет стоять здесь еще лет двадцать.

Но дверь все же отпер.

Арестантская, она же допросный кабинет, представляла собою просторную комнату с высокими потолками и каменным полом. Мебели здесь не было никакой - к чему здесь мебель? - лишь вдоль трех стен тянулись широкие лавки, на которых арестованные могли бы спать или же отдыхать после допроса, так как содержались они здесь, порою, и по двое суток, прежде чем их отправляли в «Шпалерку [26]» или свежеотстроенную тюрьму, уже прозванную в народе «Крестами [27]». В этот утренний час арестантская была залита светом из зарешеченного окна, снаружи весело щебетали воробьи, радуясь последним летним дням, и можно было даже сказать, что комната выглядела уютно.

Гриневский, очевидно, только что дремал на лавке, положив под голову скомканный сюртук, однако, услышав поворот ключа в замочной скважине, мгновенно насторожился и вскочил на ноги.

Кошкин, взглянув на того, первым делом удостоверился, что его не били. Девятов был слишком брезглив для подобного способа ведения допроса и предпочитал другие методы: давление на нервы или подленькие, но не менее эффективные действия исподтишка - в этом он мастер. Только раненая рука у Гриневсого была перебинтована, и Кошкин подумал, что тому надо бы сменить повязку.

- Вы свободны, - без приветствий сказал Кошкин. До боли сжал челюсти, не желая говорить еще что-либо, но все же добавил: - Приношу извинение от своего лица и подчиненных за беспокойство.

Тот смотрел растеряно и не двигался с места.

- Я что же… могу идти? - спросил он, наконец, после долгого молчания.

- Можете. Личные вещи вам сейчас принесут.

Но тот все еще настороженно глядел на Кошкина, не решаясь шелохнуться. Возможно, подозревал, что полицейский лишь усыпляет его бдительность, а стоит ему повернуться спиной - пристрелит собственноручно. Или какие там нынче байки входу про «кровавую жандармерию»?

Кошкину надоело ждать, он просто развернулся и ушел.

Подумал лишь, с остервенением толкая дверь собственного кабинета, что Гриневский, наверное, и правда ее любит, раз ведет себя именно так. Интересно, а сдал бы Гриневский Светлану, если б его допрашивали так, как допрашивают в этом кабинете обычно? Если б Кошкин на полчаса хотя бы оставил его наедине с этим детиной-караульным?…

И невольно задумался, что бы сделал он сам, Кошкин, окажись на месте счастливчика-Гриневского. Если б у него имелись определенные чувства к Раскатовой. Наиболее правильным ему виделось, разумеется, взять вину на себя… Так смог бы он это сделать? Признаться в убийстве двух человек, которых практически не знал, лишиться всего, что имел, уничтожить будущее своих родных. Ради этой женщины, которая, возможно, через неделю увлечется кем-то другим.

Удивительно, но, понимая это все довольно четко, Кошкин чувствовал, что Светлана того стоит. Если бы у него имелись чувства. И если бы была хоть толика надежды, что она ответит на них взаимностью… верно, он бы тогда в лепешку расшибся, но сделал для нее все.

От мыслей его отвлек короткий стук в дверь, и после кошкинского «Войдите» в кабинет вплыл Девятов, держащийся неожиданно официально. Обычно он вваливался без стука и с размаху падал на диванчик для посетителей - а если кресло Кошкина оказывалось свободно, то не упускал случая посидеть и там. Сегодня же, встав в двух шагах от стола, отдал честь и подал некую бумагу.

- Это еще что? - вяло спросил Кошкин, ленясь разбирать его каракули.

- Рапорт на увольнение, Ваше благородие. Разрешите получить расчет?

Кошкин взглянул на бумагу - и правда рапорт. Вздохнув, он разорвал ее пополам, потом еще пополам, а клочки аккуратно смахнул в корзину для мусора.

- Не разрешаю.

Только после этого Девятов позволил себе плюхнуться на диван и несколько театрально воскликнул: