Слезы черной вдовы

Кошкин уже понял, что непременно опоздает к назначенным шести часам в Ермолино, но чувствовал, что задержаться ему стоит. Впрочем, до нужного дома, где теперь служила гувернанткой фройляйн Зойдель, он, взяв двуколку, добрался минут за десять - а пешком, дворами, вышло бы и того скорее. Однако издали завидев парадный вход нужного особняка, Кошкин резко приуныл.

Большая Морская улица считалась одной из самых фешенебельных в Петербурге, а в таком особняке как этот и вовсе не могли жить обыкновенный смертные… к ним не войдешь так просто, чтобы «задать несколько вопросов».

С четверть часа, а то и больше, Кошкин выхаживал под палящим августовским солнцем вдоль забора и надеялся, что ему повезет: вдруг гувернантка сама выйдет за ворота? Но тщетно. Появилась лишь хорошенькая молодая дама, сразу нырнув в экипаж с гербами на дверцах. Она даже благосклонно улыбнулась Кошкину в ответ на его поклон, но едва ли это была гувернантка. Скорее уж хозяйка дома.

Спустя еще десять минут он заметил, что дворник откровенно косится в его сторону и, если бы не мундир полицейского чиновника на Кошкине, верно, давно бы выгнал взашей. Потому он решился…

В конце концов, хозяйка только что уехала, хозяин, должно быть, с утра на службе - попытаться стоит.

Однако только он сделал шаг, как дверь парадного входа отворилась, и на крыльцо вышла чопорная дама совершенно неопределенного возраста. Судя по иссушенному, подчеркнуто строгому лицу ей можно было дать лет сорок, по тонкому стану - тридцать, а по старомодной старушечьей шляпке и манере рядиться в черное - все шестьдесят. Признаться, сперва Кошкин подумал, что ошибся, и хозяйка дома вот она перед ним, настолько важно держалась сия дама. Но когда следом за ней гуськом вышли три девочки-погодки, и дама неприятным визгливым голосом велела им:

- Hören auf zu lärmen sofort, sonst werden Sie bestraft! [28]

Сомнения у Кошкина отпали: перед ним была именно гувернантка.

- Madame… Frau… не могли бы вы уделить мне минуту? - неловко шагнул к ней Кошкин, как только та с детьми вышла за ворота - очевидно на прогулку. И запоздало подумал, что, если дама не говорит по-русски, это может стать большой проблемой. С немецким у него дела обстояли неважно.

Дама, как и следовало ожидать, шарахнулась в сторону, загораживая собою детей, и смотрела так, будто у Кошкина в руках был окровавленный топор. Но он решился продолжить, раз уж заговорил:

- Уголовный сыск, - в почтительном поклоне он подал ей визитную карточку, - Чиновник по особым поручениям Кошкин. Нижайше прошу прощения, что представляюсь подобным образом, но, клянусь, я не задержу вас более чем на две минуты.

Все это время он неотрывно смотрел в глаза даме и не мог не отметить, как с каждым словом ее испуг отступает все дальше, а на смену ему приходят холод и такое высокомерное презрение, что ей-Богу Кошкин почувствовал себя грязью под ее ногами. У немецкой фройляйн даже верхняя губа брезгливо дернулась:

- Уголовный сыск? - повторила она на неожиданно чистом русском. - Мне решительно не о чем говорить с такими как вы… - она посмотрела на карточку, - господин Кошкин.

В какой-то момент ему показалось, что сейчас дама плюнет ему в лицо… но она сдерживалась и по-прежнему прятала девочек за свою юбку.

Однако Кошкин, предчувствуя, что добром этот разговор не кончится, отступиться никак не мог.

- Я лишь хотел задать вам несколько вопросов по поводу смерти вашего прежнего хозяина, господина Шелихова, - сказал он как можно мягче.

Губа ее снова дернулась. Услышав имя, она издала какой-то неясный всхлип.

- И вы смеете еще о нем говорить?! - Она повернулась к девочкам, коротко сказала им что-то по-немецки, и те, испуганно пятясь, вернулись за ворота родного дома. А фройляйн посмотрела на Кошкина глазами, в которых уже ясно виднелись слезы. И ненависть. Ненависть конкретно к нему, к Кошкину. - Это была не просто смерть, это было убийство, ясно вам?! Тогда, десять лет назад, я на коленях умоляла вас наказать ее, а вы… вы ничего не сделали! Вы отпустили ее! И теперь вы смеете еще о чем-то просить? Меня?

- Простите, madame… Frau… - растерялся Кошкин, - но десять лет назад я даже в Петербурге еще не служил. Вы, очевидно, говорили с каким-то другим сыщиком…

Кажется, сказанное несколько ее отрезвило. Фройляйн поджала губы и молвила с необыкновенной горечью:

- Все вы одно племя… Не верю вам и не желаю ни о чем разговаривать. Можете арестовать меня, если угодно - мне все равно.

- Я понимаю вас и ваши чувства, - настаивал Кошкин, надеясь хоть чего-то от нее добиться, - но мне очень нужно знать, действительно ли Елизавета Шелихова ушла в монастырь? И в какой именно?…

- Не упоминайте при мне этого имени! - Она сдержалась, не повысила голоса, но иссушенное лицо начало немедленно покрываться красными пятнами. - Не упоминайте этого мерзкого имени - гореть ей в аду, как и ее дрянным дочерям! Это они загубили его, они во всем виноваты! Никто из этой проклятой семейки не понимал его - лишь я одна… потому они его и загубили…