Смотрители маяка

47. Сигнал

Вот море. Разговор о нём.И незнакомец. С ним вдвоёмИскали взглядом вдалекеЧернеющий оскал легенд.Потери, скорбь и теплота.

Он так мечтал, чтоб я тогдаВернул ему, вернул с лихвойМинут встревоженных покой.Я утопал, но плыл на свет.Огонь мерцал — почти ослеп.Далекий берега скелетМне был теперь почти что склеп.

Вдруг в этой страшной глубинеПопало в руки сердце мне.Унылых волн знакомый войЗавлёк и стал моей судьбой.Тот жар внутри нашёл свой путь,Возникло имя по чуть-чуть.

Всё тлело, стало так легко.И не осталось ничего[15].

XI. 1972. Хранители света в глубине

48

По пятницам он навещал птиц — каждую пятницу еще до рассвета. Он взбирался по холму — в темноте это было трудно, — и открывал калитку. Звук отодвигаемого засова — клац! — действовал, как чирканье спички, солнце понимало, что пора вставать. Солнце говорило: пришел Артур, он зажег свечу, пришло время.

Опасная тропинка, если не знать дороги. Его подстерегали ямы и рытвины, голые ноги царапала высокая трава, выцветшая и высохшая за долгое жаркое лето. Он бы предпочел надеть штаны, но отец говорил, что они не для этого; штаны — для школы.

На уроках миссис МакДермотт все время бранила его: «В каком ты виде, Артур Блэк; тебя как будто протащили сквозь изгородь». Иногда, торопясь в школу и забыв завязать шнурки, он падал и царапал коленки, или ветка дерева оставляла дырку в его пиджаке. Порой на ботинке оставались пятна от птичьего дерьма. Дети прозвали его птенчиком. Он не возражал. Быть высоко над морем под сенью балок, где кричат чайки, — это все, о чем он мечтал, та разновидность спокойствия, к которой он стремился.

В обед, пока мальчишки бросались друг в друга заварным кремом и заталкивали печеные бобы в нос, Артур думал о птицах. На спортивной площадке, когда Родни Карвер швырял ему мяч для регби и шипел: «Давай же, тощая девчонка», — он представлял себе, как они слетают с холма и тучей набрасываются на Родни и на деспотичного учителя физкультуры, чьи бледные веснушчатые безволосые ноги напоминали Артуру остатки свиной кожи после воскресных обедов, которые готовила мать.

В обществе птиц он не был одинок. Иногда он рисовал их, наблюдая за неуклюжими столкновениями их тел, дрожащими перьями, кучками фекалий на деревянном полу. Пахло старым заброшенным буфетом и немного мясным фаршем. Однажды отец повел его на холм со словами: «Пойдем, балбес, хочешь посмотреть на кое-что интересное?» — и показал ему голубятню. «Они выздоравливают, — сказал отец, — а потом улетают». Никто не знал, почему птицы падают с неба. Артур находил их, бьющих крыльями по земле, на крыльце или под тисами в саду. Отец будил его по ночам: «Смотри, парень, только тихо, тихо, смотри…» Загадка в сложенных ладонях отца — трепещущее тельце, уязвимое и нежное сердечко.

Одиночество становилось камнем в животе Артура. Дома во всех комнатах царила тишина, и только тикали часы на камине. Мать дремала, а отец возился с часами в задней комнате, медленно теряя зрение. Артур не мог вспомнить, как отец выглядел до войны — стройнее, улыбчивее; а теперь он царапал себя, оставляя кровь на простынях. Дом просыпался в четыре утра от резкого крика, словно ножками стула провели по полу.

Он часто ощущал свое одиночество, мог нащупать его пальцами, и если нажать посильнее, то становилось больно. Если он быстро ел, тоже становилось больно. Он пил много воды, чтобы вымыть его, но не получалось. Каждый раз в туалете он ждал, что оно выйдет, маленькое и синее. Боялся. Не знал, что будет с ним делать. Не знал, как будет жить без него.

Расплавленным кругом вставало солнце, ярко-оранжевое, пылающее. Отсюда Артур мог видеть маяк — желтый распахнутый глаз.

О маяках он узнал в школе. Ему казалось невероятным, что там живут люди, живут по трое, и он думал: вот он, выход. Там он больше никогда не будет одинок, ведь тем двоим некуда деваться. Когда мальчики в классе тянули руки, чтобы ответить на вопросы о кораблекрушении и инженере Стивенсоне, меланхолия всаживала крюк в его сердце. Маяк звал его каким-то немыслимым образом, тосковал и грустил по нему.