— Не могу знать… — как-то пространно отвечает он и поудобнее укладывает подбородок на своё же плечо. — Если постараться смотреть на всё это объективно, то если положительный коэффициент нивелирует неудобства, то мера вполне оправдана. А так… — в продолжение он только пожал плечами.
В камере снова повисает молчание. Выстраивающуюся тишину рушат лишь глухие удары подошв Серёгиных ботинок о бетонный, выщербленный местами, пол. Моргаю… Веки работают, словно повинуясь капризам маленького электродвигателя, которому отчаянно не хватает энергии. Закрываются всё медленнее и открываются вновь, с большой натугой. С каждым разом всё с большей и большей…
И вот, я уже не в унылой камере старого здания сельского полицейского управления, а, в не менее унылой, но стерильно чистой больничной палате. Всё вокруг белым-бело, всё сливается в сплошной чистоте. Всё так крахмально — простыни, наволочка, стены, даже пол, кажется, вычищен до стерильного состояния. Непривычно до противного… Может, привык к грязи и дерьму? А тут, вдруг, всё так чисто. Я один и звать никого не хочется. Хочется просто лежать и наслаждаться покоем. Но дверь, которая никак не выделяется на фоне стен, вдруг открывается, нехотя рассекретив себя, и в неё входит Лиза, с привычной ей снисходительной и усталой улыбкой на лице. Она садится у кровати, проводит рукой по моей небритой щеке. Хочу поймать её руку, почувствовать тепло мягкой ладошки подушечками пальцев, но руки не слушаются — остаются лежать на месте, вдоль тела, словно мокрые и тяжёлые канаты.
— Как дела? — как-то чересчур бархатно и чуть тоскливо вопрошает Лиза.
— Нормально. Отдыхаю.
— Это хорошо. Надолго?
— Не знаю. Чем дольше — тем лучше.
— Почему? — удивляется она.
— Надоело бегать, надоело думать. Всё надоело…
— Это неправильно… — печально скашивает она вниз свои усталые глаза.
— Почему? — удивляюсь уже я.
— Это значит — тебе надоело жить.
— Нет, — чуть улыбаюсь, — это, как раз значит, что мне хочется жить. Просто жить! Не выживать.
— Просто жить… — покачивает она головой и на лоб спадает непослушный локон.
Хочу поправить — аккуратно завести за ушко, но руки не слушаются. Она, словно прочтя мои мысли, делает то, на что я не способен.
— Просто жить… — снова повторяет. — Просто проживать отпущенное тебе время?
— Нет. Просто наслаждаться им.
— Как?
— Не думая о том, что нужно сделать, чтобы встретить следующий рассвет. Быть уверенным, что завтра наступит.
— А каким оно будет — не важно?
— Не знаю, — хочу пожать плечами, но не могу, — наверное — нет. Главное, чтобы оно наступило.
— Странно… — снова роняет она на лицо непослушный локон и снова заправляет его за ушко.
Боковым зрением вижу, что в комнате появляются какие-то люди. Двое. Оба, почти в цвет всего вокруг, за исключением Лизы, в её серой вязаной кофте, сейчас такой резкой — видно каждый стяжок, что кажется можно порезать глаза. Наконец перевожу взгляд на вновь пришедших, и с удивлением понимаю, что руки незнакомцев погружены в мой живот. Я ничего не чувствую, но вижу как наружу извлекаются мои потроха. Сейчас от страха должно сжаться там, под сердцем. Но то, что должно было стянуться ледяными цепочками ужаса уже в прозрачном тазу, стоящем на краю кровати. Там, где должен физически проявлять себя страх — пустота. Я лежу словно разделанная туша. В растерянности перевожу взгляд снова на Лизу.
— Всё нормально, — успокаивающе кладёт она руку мне на грудь. — Завтра наступит, я обещаю. А это, — кивает на мужчин в халатах, удаляющихся и уносящих с собой мои внутренности, — тебе здесь не нужно.
— Но это моё! — слабо лепечу, ощущая, как в распанаханном животе гуляет лёгкий, невесть откуда взявшийся, ветерок.
— Но ведь, тебе это здесь не нужно. Но завтра наступит, поверь. И послезавтра тоже.
— Я буду жить?
— Да. Но решать — как именно, здесь будут другие. Ты ведь этого хотел?
— Нет. Я просто хотел отдохнуть, — нелепо лопочу, словно нашкодивший ребёнок.
— Ну, так, отдыхай, — ласково улыбается Лиза. — Или ты уже отдохнул? А? Может — подъём?
— Что? — переспрашиваю не слушающимся языком.
— Подъём! — звучит уже грубее, с примесью чужого, незнакомого голоса. — Подъём! — звучит снова, но Лизины губы говорят уже чисто мужским баритоном.
— Да вставай ты! — раздаётся знакомый голос Серёги.
Чувствую толчок в бок и распахиваю глаза, впуская в них серость нашей камеры, после стерильно сна кажущуюся такой тёплой и уютной.