Сначала исчезли пчёлы…

— Не могу знать… — как-то пространно отвечает он и поудобнее укладывает подбородок на своё же плечо. — Если постараться смотреть на всё это объективно, то если положительный коэффициент нивелирует неудобства, то мера вполне оправдана. А так… — в продолжение он только пожал плечами.

В камере снова повисает молчание. Выстраивающуюся тишину рушат лишь глухие удары подошв Серёгиных ботинок о бетонный, выщербленный местами, пол. Моргаю… Веки работают, словно повинуясь капризам маленького электродвигателя, которому отчаянно не хватает энергии. Закрываются всё медленнее и открываются вновь, с большой натугой. С каждым разом всё с большей и большей…

И вот, я уже не в унылой камере старого здания сельского полицейского управления, а, в не менее унылой, но стерильно чистой больничной палате. Всё вокруг белым-бело, всё сливается в сплошной чистоте. Всё так крахмально — простыни, наволочка, стены, даже пол, кажется, вычищен до стерильного состояния. Непривычно до противного… Может, привык к грязи и дерьму? А тут, вдруг, всё так чисто. Я один и звать никого не хочется. Хочется просто лежать и наслаждаться покоем. Но дверь, которая никак не выделяется на фоне стен, вдруг открывается, нехотя рассекретив себя, и в неё входит Лиза, с привычной ей снисходительной и усталой улыбкой на лице. Она садится у кровати, проводит рукой по моей небритой щеке. Хочу поймать её руку, почувствовать тепло мягкой ладошки подушечками пальцев, но руки не слушаются — остаются лежать на месте, вдоль тела, словно мокрые и тяжёлые канаты.

— Как дела? — как-то чересчур бархатно и чуть тоскливо вопрошает Лиза.

— Нормально. Отдыхаю.

— Это хорошо. Надолго?

— Не знаю. Чем дольше — тем лучше.

— Почему? — удивляется она.

— Надоело бегать, надоело думать. Всё надоело…

— Это неправильно… — печально скашивает она вниз свои усталые глаза.

— Почему? — удивляюсь уже я.

— Это значит — тебе надоело жить.

— Нет, — чуть улыбаюсь, — это, как раз значит, что мне хочется жить. Просто жить! Не выживать.

— Просто жить… — покачивает она головой и на лоб спадает непослушный локон.

Хочу поправить — аккуратно завести за ушко, но руки не слушаются. Она, словно прочтя мои мысли, делает то, на что я не способен.

— Просто жить… — снова повторяет. — Просто проживать отпущенное тебе время?

— Нет. Просто наслаждаться им.

— Как?

— Не думая о том, что нужно сделать, чтобы встретить следующий рассвет. Быть уверенным, что завтра наступит.

— А каким оно будет — не важно?

— Не знаю, — хочу пожать плечами, но не могу, — наверное — нет. Главное, чтобы оно наступило.

— Странно… — снова роняет она на лицо непослушный локон и снова заправляет его за ушко.

Боковым зрением вижу, что в комнате появляются какие-то люди. Двое. Оба, почти в цвет всего вокруг, за исключением Лизы, в её серой вязаной кофте, сейчас такой резкой — видно каждый стяжок, что кажется можно порезать глаза. Наконец перевожу взгляд на вновь пришедших, и с удивлением понимаю, что руки незнакомцев погружены в мой живот. Я ничего не чувствую, но вижу как наружу извлекаются мои потроха. Сейчас от страха должно сжаться там, под сердцем. Но то, что должно было стянуться ледяными цепочками ужаса уже в прозрачном тазу, стоящем на краю кровати. Там, где должен физически проявлять себя страх — пустота. Я лежу словно разделанная туша. В растерянности перевожу взгляд снова на Лизу.

— Всё нормально, — успокаивающе кладёт она руку мне на грудь. — Завтра наступит, я обещаю. А это, — кивает на мужчин в халатах, удаляющихся и уносящих с собой мои внутренности, — тебе здесь не нужно.

— Но это моё! — слабо лепечу, ощущая, как в распанаханном животе гуляет лёгкий, невесть откуда взявшийся, ветерок.

— Но ведь, тебе это здесь не нужно. Но завтра наступит, поверь. И послезавтра тоже.

— Я буду жить?

— Да. Но решать — как именно, здесь будут другие. Ты ведь этого хотел?

— Нет. Я просто хотел отдохнуть, — нелепо лопочу, словно нашкодивший ребёнок.

— Ну, так, отдыхай, — ласково улыбается Лиза. — Или ты уже отдохнул? А? Может — подъём?

— Что? — переспрашиваю не слушающимся языком.

— Подъём! — звучит уже грубее, с примесью чужого, незнакомого голоса. — Подъём! — звучит снова, но Лизины губы говорят уже чисто мужским баритоном.

— Да вставай ты! — раздаётся знакомый голос Серёги.

Чувствую толчок в бок и распахиваю глаза, впуская в них серость нашей камеры, после стерильно сна кажущуюся такой тёплой и уютной.

* * *