Сначала исчезли пчёлы…

— Не срасталось. Тупил, потому что. А потом, на её глазах чуть другую не трахнул! — выдохнул я. — Это в общих чертах.

— Хм… — даже не хмыкнул, а крякнул он от неожиданной информации. — Вы превзошли мои ожидания. Браво! Хотя, конечно, — с запозданием осёкся он, — всё печально. Что делать думаешь?

— А чего тут поделаешь? Всё! Кончилось, так и не начавшись. Финиш…

— Знаешь что, Игорь — финиш обычно там, где ты сам его обозначишь. Может, рано ты руки опустил? Попробуй — поговори с ней.

— Поговорить? Да она со мной и разговаривать не будет!

— Если не будет — значит ты ей небезразличен! А это тоже результат. Попробуй, что тебе стоит?

— Не знаю…

— Ну, а почему нет? Знаешь, о неиспользованных возможностях обычно жалеют гораздо больше, чем о неудачных попытках…

— Знаю… — согласно покачиваю своей глупой головой. — Хорошо знаю. Наверное, лучше, чем хотел бы…

— Игорь, — вдруг, очень серьёзно заговорил профессор, — ты ведь знаешь, в чём меня обвиняли?

— Бред какой-то…

— Нет, — покачал он головой. — Не бред. Это правда.

Я хотел было возразить, но увидев глаза старика, в которых была, одновременно, и боль и холодный металл, я лишь прикрыл рот, уставшись на собеседника.

— Игорь, — продолжил профессор, — я действительно убил этих студентов. Но, это были не люди — это мрази, которых породила безнаказанность. Я не жалею… Правда, не жалею. Иногда мне кажется — право на жизнь надо доказывать.

— Если не секрет, — наконец собрался я с духом, — за что?

— Жена, — пожал плечами старик. — Она работала в нашем университете, только на другой кафедре. Эти уроды довели её до сердечного приступа… Я ничего не смог поделать, чтобы этого не допустить. Точнее — я не знал, что именно нужно делать. Теперь знаю, но поздно… Я смог лишь попытаться успокоить своё сердце.

— Ну, и как?

— Никак. Половина сердца всё равно умерла вместе с ней… А вторая, хм… — чуть усмехнулся профессор, — скажем так, она не тяготеет от греха. Сделать мир чище — это не грех. Весь мой грех в истории…

— Истории?

— Да, в этой книжице, — похлопал он себя по внутреннему карману, в котором неизменно лежала его рукопись. — Здесь моя личная история, начиная от того дня, когда умерла половина моего сердца и заканчивая тем, как умерли эти восемь ублюдков. А ещё, здесь размышления — почему в нашей стране могли родится такие маргиналы, и почему они могли учиться в Федеральном университете — а это уже история нашей страны…

— Я в шоке… — признался я.

— Да, понимаю, — покачал головой профессор, — но, я вижу, ты меня не осуждаешь. А знаешь почему? — я лишь отрицательно повертел головой. — Потому, что ты знаешь, что я прав. А еще, потому, что твоё сердце тоже начинает умирать. Ступай к ней. В твоём случае, всё ещё впереди. Вы ведь живы, оба…

* * *

Третья сигарета пошла… Уже дурно становится. Будь это обычные сигареты, которыми травят табачные конгломераты весь цивилизованный мир, мой организм справился бы с никотиновым ударом на «раз-два». Но у меня между пальцами зажата маленькая сигарка от Табакерки, а это реальная мини-бомба, дающая столь ощутимое насыщение, всем тем, от чего балдеют курильщики, вроде меня, что даже одной, иной раз хватает для передозировки. А сейчас уже третья… Я снова в нерешительности — выбросить выкуренную на треть сигарку или всё же докурить, рискуя вырвать прямо у двора производителя сих маленьких табачных чудес?

Нерешительность… Ровно, как и всю дорогу сюда. Я шёл столь долго, что мне порой казалось — ноги, трижды шагая вперёд, потом делают, как минимум, два шага назад. От дома Лешего до жилища Табакерки и, соответственно, Кристины, я брёл очень медленно, погружённый в сомнения и собственные надуманные противоречия. Что говорить? Как? А уместно ли? Вопросов мой путь, с одного конца станицы в другой, породил гораздо больше, чем ответов.

Наконец, пальцы сами расслабляются и выпускают из своего зажима тлеющий коричневый цилиндрик. Поднимаюсь с корточек, слегка пошатывает. Преодолеваю несколько метров вдоль невысокого заборчика, вхожу во всегда открытую калитку. С каждым шагом к крыльцу, по усыпанной жужалкой пешеходной дорожке, волнение нарастает. Кажется, сами органы в моей брюшине начинают вибрировать, от чего становится неуютно, почти противно. Ступаю на крыльцо, костяшки несильно, но звонко ударяются в дверь. Как и в первый раз меня гипнотизируют кольца, идущие прибойными волнами по вскрытому лаком дереву.

Почему-то в мысли врывается море. Я был там всего один раз, в детстве. Помню, обжигающие мальчишеские пяточки, облизанные волнами, округлые камни. Помню такую же детвору, резвящуюся на мелководье. Помню море, кажущееся бескрайним. Море, в котором уже не будут плескаться дети, заплывать на глубину взрослые, доставая со дна причудливые ракушки, которые остаются как воспоминания о тёплых и ласковых днях на побережье. Море, которое мы потеряли…

Наконец, дверь распахивается и мысли, с большим, чем это позволительно, запозданием, возвращаются к реальности.

— О! — деловито восклицает распахнувшая дверь Кристина. — Закончил «работать»? — ядовито выделяет она последнее слово.