Сначала исчезли пчёлы…

Вот он — момент истины. Староста усаживается на место, ставит коробочки перед собой, подвигает ближе весы. Сначала берёт квадратную — ставит на левую чашу. Потом круглую — водружает на правую. Весы начинают играть. То одна чаша возвышается над другой, то вторая. Кажется, эти безумные качели никогда не прекратят своё движение. Но вот, весы на миг замирают, правая чаша обрушивается вниз и уже не поднимается. Над округой нависает беспокойный гул. Иваныч устало кладёт голову на стол.

— Станичники! — возвещает Леший. — Решение принято! Готовьте оружие. Кто готов стоять за наш дом — через два часа жду на площади в сквере. Будем проводить инструктаж! А пока — расходитесь. Стволы заряжайте…

Вслед за толпой, советники тоже начали уходить по домам. В итоге за столом остались лишь я, Леший, Иваныч и мои родные — отец, Кристина, да Серёга.

— Ну, что? — кладу я руку на плечо, до сих пор уткнувшемуся лбом в стол, Иванычу. — Совет принял решение.

— Ага, принял… — грустно усмехается староста и наконец поднимает голову. — Принял! — достаёт из под стола руку с зажатым в ней магнитом, но уже через мгновение прячет его в карман.

— Я так и думал, — усмехается Леший и вскрывает баночки, ссыпая содержимое на стол. Из круглой высыпается всего двенадцать монет. — Боятся люди, слишком боятся.

— Это то, о чём я говорил, — вздыхает Иваныч. — У нас много хороших людей. Только вот готовые рисковать всем, появляются только тогда, когда беда касается лично их. Это человеческая природа. С ней спорить сложно…

— Ладно, — взмахом руки смешивает монеты Леший, — природа, не природа — это жизнь! Иногда, чтобы её сохранить можно и с природой поспорить…

Глава 29. Вылазка

Как странно… Курок вдавливается без каких-либо сожалений, страха или нерешительности. Может быть, с небольшим привкусом тоски… Да, наверное — это самое точное определение чувства эмоциональной бесцветности, лишь где-то вдалеке ощущается минорный полутон. Где-то вдалеке, очень-очень не близко. Выстрел почти не слышен. Так — короткий металлический шелест и короткое брякание затвора. Человек падает, сжимается в бесформенную точку. Он такой же бесцветный как мои чувства. Может потому, что ночная тьма только начала переходить и предрассветные сумерки, а может потому, что нет для меня больше людей. Здесь — нет… Люди остались там, в воспоминаниях идущих подсознательным фоном последнего часа. Ловлю точку на перевёрнутую галочку, застывшую в перекрестии оптического прицела, снова вдавливаю курок, снова шелест и короткое брякание. Точка перестаёт шевелиться.

Это реальность? Разве? Пусть, для кого-то — да. Но мне больше нравится фон, что, словно один и тот же диафильм, прокручивается где-то на задворках сознания. Устало моргаю, и вот мы лежим с Кристиной у меня в спальне. Слышим, как за символической дверью собираются отец с Серёгой. О чём-то говорят, бурчат чего-то. Мы изредка вылавливаем отдельные слова и тихо хихикаем над ними. По всем канонам, в них нет ничего смешного, но мы находим. То в интонации, то в самом слове, вырванном из контекста, то сами додумываем. Кристина, то и дело утыкается, личиком мне в грудь, чтобы заглушить смех, а мне приходится обходиться тем, что плотно сжимать губы в, как правило, тщетных попытках удержать внутри себя, возвещение о том, что мне хорошо. Ведь смех — это маленькое счастье, правда? Я мог бы прикрыть рот ладонью, но как я могу? Одна поглаживает бедро, вжавшегося в меня существа, ставшего, за короткий период, самым дорогим в моей личной вселенной. Вторая ладонь позволяет играть с собой маленьким пальчикам, неспособным обхватить её полностью, а потому сжимающими то один палец, то другой, то зарывающимися меж ними.

Слышится деликатный стук в дверь. «Пора, Ромэо…» — возвещает Серёга и, судя по скрипу половиц, не дожидаясь ответа, куда-то удаляется. Пальчики больно впиваются в мою ладонь, а больше карие глаза, молча, просят остаться. Цветное всё, живое…

Веки снова открываются, я являю сознанию всё ту же серую возню. Вижу, как пошатывается и падает ещё один полуразмытый маленький человечек. Картинка почему-то доходит до моего мозга быстрее, чем приглушённый хлопок. Это Леший метрах в двадцати от меня лишил девственности свою СВУ. Как он говорил по дороге — эта винтовка ещё не знала человеческой плоти. Ну, разве что плоти одного болвана, прищемившего себе кожу надевая ствольную коробку. Этим болваном, кстати, был я, однажды решивший, с разрешения хозяина, конечно, посмотреть насколько стальные «потроха» укорочённой винтовки с системой «булл-паб» отличаются от внутренностей своей старшей сестры — винтовки Драгунова. Тогда любопытство и косорукость стоила мне кусочка ладони. Вспоминая, инстинктивно потираю левую руку — больно было тогда, много уже забытого мата вспомнил.