Снизу вверх

— И грязная, и свинская, и подлая — все есть! Думаешь только о томъ, какъ бы лечь спать, ходишь скотъ-скотомъ. Въ башк цлый день ничего. Свинство — больше ничего.

Сидящіе переглянулись. По большей части рабочій жалуется на чисто-физическія невзгоды: мало пищи, непосильная работа, нтъ времени выспаться, плохое жалованье… но въ словахъ Михайлы было что-то совсмъ другое.

— Ты говоришь, въ башк ничего? — спросилъ омичъ.

— Да, ничего. Пустая башка цльный день. То-есть лнь подумать почистить лицо. Встаешь утромъ — какъ бы поскорй обдъ пришелъ съ тухлою кашей. Пообдаешь — какъ-бы поскорй подъ рогожу спать. Прожилъ я тамъ мсяца эдакъ три и самъ на себя сталъ смотрть, какъ на скота, который, напримръ, не понимаетъ. Такая лнь на меня напала! Дай мн въ ту пору кто-нибудь по морд, я бы только почесался. Длай изъ меня что хочешь — ничего не скажу. Какъ дерево какое. Прожилъ тамъ три мсяца я Боже мой! образа нтъ, чисто скотъ, даже спокойно, все равно какъ свинья залзетъ въ теплую грязь, лежитъ, и довольно спокойно ей!…

— И ты ушелъ? — спросилъ удивленно омичъ.

— Да, ушелъ.

Вс смотрли на Михайлу и молчали. Опять воцарилась тишина, явившаяся какъ слдствіе того впечатлнія, которое произвелъ Михайло своимъ дикимъ разсказомъ.

— Кстати, скажи, пожалуйста, какое это тамъ происшествіе вышло у васъ въ сараяхъ? Не то кто-то хотлъ поджечь сараи, не то поджогъ уже… или домъ Пузырева подожгли… вообще не знаю хорошенько, что это за оказія? — спросилъ омичъ.

— Это Исай, — отвтилъ Михайло и вдругъ улыбнулся при одномъ этомъ имени.

— Одного Исая я тамъ знавалъ. Фамиліи у него нтъ настоящей, — пишутъ его и Сизовъ по названію деревни, и Петровъ… но онъ самъ говорилъ, что у него нтъ собственно фамиліи, а только одна кличка — Исай… Это тотъ самый? — и омичъ описалъ наружность товарища Михайлы.

— Тотъ самый.

— Что же это ему пришло въ голову?

— Да знать съ пьяну или по глупости!… Можетъ быть черезъ меня и дло все вышло!

— Какъ черезъ тебя? — воскликнули почти вс сидящіе.

— Я обозвалъ его рабомъ. Онъ, должно быть, и разсердился и выдумалъ такое умное дло.

— За что же ты обозвалъ его такъ?

— Кто же онъ? Рабъ. Изъ него что хочешь длай. Самъ онъ ничего… ничего не можетъ, а что прикажутъ. Ей-Богу, если ему приказали бы рубить головы, онъ рубилъ бы по комъ ни попало. Разв ужь опосля увидитъ, какъ все это глупо… Всякаго человка, который посильне, онъ страсть какъ боится. А своего у него ничего нтъ и замсто головы у него шишка какая-то неизвстно къ чему торчитъ… А желанія его такія, что, напримръ, ведро пива или четверть водки — доволенъ! Я и обозвалъ его рабомъ… Потомъ жалко стало…

— Сильно онъ огорчился?

— Кто его знаетъ, а жалко стало… вдь не онъ одинъ такой!… Потому что лнь нападаетъ сопротивляться свиному образу, лнь смотрть за собой — это я хорошо попробовалъ самъ на себ… Слава Богу, что удралъ!

— Такъ все-таки что-же… поджогъ Исай?

— Нтъ. Только водки надулся, а на другой день пошелъ прощенія просить у хозяина. Хозяинъ — ничего, простилъ… Да и всякій бы простилъ, жалко такого дурака… Въ кутузк сидитъ.

Каждое слово Михайлы производило впечатлніе. Онъ и самъ видлъ, что на него обратили сильное вниманіе. Это придало ему бодрости и одушевленія. Но вдругъ послышался незнакомый голосъ.

— А позвольте спросить у васъ, молодой человкъ, почему вы такъ даже низко сравниваете простого рабочаго человка?

Это говорилъ тотъ человкъ въ блуз, страшныхъ взглядовъ котораго струсилъ Михайло въ первую минуту прихода.

Но теперь, пристальне взглянувъ, Михайло замтилъ, что въ этомъ странномъ человк есть что-то глубоко забавное.

— Ну, пошелъ городить! — замтилъ презрительно другой господинъ.

— Лтъ, мн такъ интересно полюбопытствовать, почему молодой человкъ, который есть самъ рабочій, вполн низко сравниваетъ своего брата, бднаго рабочаго, а капиталиста хвалитъ, а?

— Вороновъ, молчи, — сказалъ омичъ просто, и Вороновъ (такъ звали человка въ блуз) дйствительно замолчалъ, но долго еще поводилъ своими страшными глазами, повидимому, довольный своими мудреными словами.

Это замшательство заняло всего одну минуту. Но откровенность Михайлы была уже спугнута. Вс опять обратились къ нему. омичъ предложилъ еще неловкій вопросъ, который окончательно заставилъ замкнуться Михайлу.

— Ты самъ придумалъ вс эти мысли? — освдомился наивно омичъ.

Михайло удивленно посмотрлъ на всхъ, не понимая, о чемъ его спрашиваютъ. омичъ и самъ сію же минуту понялъ всю нелпость своего вопроса и поправился.

— Ты грамотенъ?

— Нтъ, — тихо прошепталъ Михайло. Отчего-то ему вдругъ стало стыдно. Между тмъ, прежде ему никогда и въ голову неприходила мысль о грамот. Но разозлившись на себя за что-то, онъ угрюмо замолчалъ и ужь крайне неохотно отвчалъ на вопросы.

Это, однако, не ослабило вниманія къ нему. Видимо, онъ всмъ понравился. Дикость же, вмст съ его темными глазами, подозрительно смотрвшими, какъ у плохо прирученнаго зврька, только возбуждала любопытство къ нему. омичу же онъ, кажется, еще боле понравился. Это ршило его судьбу.