Снизу вверх

Говоря это, Михайло указалъ на парня, проникшаго въ намренія Исая.

Рабочій горячо оправдывался, тмъ боле, что его со всхъ сторонъ обступили плотною стной и разспрашивали, какъ, откуда и когда онъ узналъ. Рабочій принялся разсказывать, божился, что не вретъ, и хотлъ было ругать Исая, но его остановили. Всмъ сразу стало совстно и тяжело. «И зачмъ только я болталъ языкомъ?» — говорилъ каждый про себя, Между тмъ, первый сболтнувшій, въ конц-концовъ, запутался и жалко замолчалъ, какъ виноватый. Пожимая плечами и отплевываясь, большинство отошло отъ него прочь. Хотли приняться за работу, но работа не клеилась. Всмъ было не по себ, и вс чувствовали потребность разойтись. Городскіе мщане ушли первые, а за ними кучками пошли въ городъ деревенскіе, и по дорог, застревая по кабачкамъ спопутнымъ, сильно ругали перваго болтуна. Остались бабы да подростки, да и т скоро ушли. Ушелъ и Михайю, въ полнйшемъ недоумніи, что такое случилось?

Исай тмъ временемъ былъ уже далеко. Онъ прибжалъ домой, но, незамтно отъ жены, ушелъ и пропалъ.

Подпалить ршился онъ твердо. На душ у него было спокойно. Подпалить — это такая легкая штука, что и соображать объ этомъ нечего. Онъ представлялъ себ только картину, какъ Пузыревъ будетъ метаться, — это забавно и занятно было Исаю, который за все такимъ способомъ хотлъ отомстить. Но вдругъ его поразилъ вопросъ: за что онъ хочетъ жечь на огн Митрія Иваныча? Исай не зналъ, за что. Онъ шелъ по улицамъ, глупо смотрлъ по сторонамъ и не могъ сообразить. Ненависти къ хозяину у него нисколько не было. Вс поступки, вс слова, вся жизнь Пузырева были правильны, по мннію Исая, — за что же онъ его подпалитъ спичками? У Исая не было злобы. Иногда онъ сердился на Пузырева, отвчалъ ему грубо, но это была не злоба собственно противъ Пузырева, а вообще какое-то недовольство, которое быстро проходило, когда Исай, бывало, отпоретъ кнутомъ пузыревскую лошадь или изорветъ пузыревскій хомутъ, или выпьетъ на пузыревскій пятакъ. А злоба у него не держалась въ душ.

Но Исай сталъ припоминать, усиленно вызывая изъ памяти, изъ глубины прошедшаго, пузыревскія обиды. Припомнилъ онъ, какъ однажды Пузыревъ, общавъ полтинникъ на чай, посмялся надъ нимъ и не далъ, а разъ, подаривъ ему сапоги, отнялъ ихъ обратно и еще сказалъ, что такой пьянчуга не стоитъ сапоговъ, хотя онъ, Исай, серьезно и не думалъ ихъ пропитъ… А разъ Пузыревъ хватилъ его аршиномъ по спин, и когда онъ сталъ вжливо возражать, то Пузыревъ приказалъ ему замолчать и пойти въ конюшню проспаться… Исаю почему-то не припомнилось ничего боле дорогою, но и этого хлама, вынимаемаго изъ забытыхъ угловъ Исаевой памяти, достаточно было, чтобы онъ серьезно озлился.

Шатаясь такъ по улицамъ, Исай сталъ соображать, съ какого угла лучше запалить. Надо, чтобы было аккуратно во всхъ отношеніяхъ. Планъ скоро былъ составленъ. Нынче ночью… Зайти съ другой улицы и перелзть черезъ заборъ на задній дворъ. Ежели собаки залаютъ, то бросить имъ хлбца, а хозяйскія собаки и лаять не будутъ. Зажечь лучше длинный сарай, на верху котораго сно, а внизу дрова. Сно вспыхнетъ, какъ порохъ, а отъ сарая дло перейдетъ во дворъ. Пузыревъ проснется и будетъ чихать.

Когда у Исая окончательно сложился планъ и способъ пустить птуха, онъ ршилъ до вечера, прежде всего, выпить, — не для удовольствія, а для храбрости, потому что Исаю вдругъ скучно стало, а въ груди у него что-то сосало, какъ будто червь какой. Съ этою цлью онъ и зашелъ въ кабачокъ, — не въ портерную, а въ кабачокъ, потому что здорове. Дйствительно, выпилъ онъ одинъ стаканъ — храбрости сразу много прибавилось. Выпилъ другой — еще больше смлости взялось. Но чтобы еще тверже быть, онъ купилъ бутылку пива, смшалъ ее съ водкой и выпилъ, посл чего ему показалось, что онъ плыветъ среди огненнаго моря и хохочетъ при вид Пузырева, который мечется въ какомъ-то радужномъ дым и чихаетъ.

— А ты, братецъ, ужь не очень хохочи, а то у меня тутъ больная женщина лежитъ, — сказалъ сурово сидлецъ.

— Наплевать мн на женщину! Я васъ всхъ подпалю! — закричалъ Исай.

— Не кричи, дуракъ, а не то пошелъ вонъ!

Но Исай еще больше сталъ орать, и сидлецъ долженъ былъ вытолкать его на улицу.

Исай хотлъ воротиться въ кабакъ, чтобы побить сидльца, но ноги не слушались его, самовольно бросая его въ противоположную сторону.

Когда Исай очутился такимъ образомъ на улиц, то злоба его противъ Пузырева еще больше усилилась, такъ что ему даже плакать хотлось. Онъ шелъ по улиц и безсвязно ругался.

«Я теб дамъ, какъ аршиномъ! Посулилъ сапоги, такъ и давай, а то аршиномъ, сволочь эдакая!» — но силы Исая изнемогали: онъ не понималъ уже, куда идетъ. Наконецъ, онъ споткнулся обо что-то и хлопнулся на землю внизъ лицомъ, — больно ушибся. Онъ хотлъ уже выругать Пузырева, вполн увренный, что это онъ толкнулъ его сзади, но моментально заснулъ…