Собрание сочинений. Том 2. Биография

Ш.: Теперь клетушки, а тогда был зал.

Д.: Это правая сторона?

Ш.: Если стоять…

Д.: Если стоять лицом к…

Ш.: Левая.

Д.: …зданию…

Ш.: Левая, левая.

Д.: Левая[1201].

Ш.: Я сидел с этим… с покойным Никулиным[1202]. Показался очень мрачный Маяковский.

Д.: Это когда примерно было?

Ш.: Ну, это было в месяц смерти.

Д.: Ах, так — конец марта, начало апреля[1203].

Ш.: Он заговорил и говорил, что «вот как хорошо, что существуют производственные коммуны, где деньги все кладут в коробку, а потом каждый берет, сколько ему надо». Я говорю: «Это хорошо, когда нечего покупать. Когда появятся потребности… (а сколько он заработал — ерунду). Потом это не решение вопроса — эти коробки. Это на две недели — коробки». Володя пошел.

Д.: А кто это рассказывал про коробки?

Ш.: Володя. У него было такое… это была эпоха производственных коммун.

Д.: «…от ударных бригад…»[1204]

Ш.: Да, Сельвинский сюда входит[1205], <нрзб> такой очередной загиб. Потом показался Леопольд Авербах[1206]. Молодой, совсем лысый, в очках блестящих, немножко сгорбленный, потому что у него в руке был тяжелый портфель. У него был кожаный портфель. Он быстро прошел, так, как врач приходит на тайный аборт, с инструментами.

У меня было впечатление, что вот они идут перевоспитывать Маяковского. Пробежал такой лихорадочно румяный, белобрысый, сутуловатый Ермилов[1207].

Д.: Вы молодым его помните? Я только…

Ш.: Да. Они начали как? Когда…

Д.: Какое-нибудь РАППовское заседание было?

Ш.: Какое-то РАППовское заседание[1208]. Что с Володей произошло? Володя…

Д.: Вы знаете, что Авербах… Простите, это вам… может, тоже к этому поводу что-нибудь дополните. Кто-то мне это говорил, то ли Вольпин[1209]

, то ли Ардов, я уже не помню, но, во всяком случае, у меня записано, что Маяковский пришел для какого-то разговора к Авербаху. И Авербах заставил его в приемной ждать час[1210].

Ш.: Угу. Правильно. Теперь, когда была последняя выставка Володи, я пришел, народу не было. Пришел Володя, очень усталый, очень усталый, больной. Ну, поздоровались. Он сказал: «Правда, много сделано?» А сделано было очень много. Кругом висело. Теперь… Потом был вечер.

Д.: А кто еще был с вами?

Ш.: Никого не помню. Потом был, значит, маленький зал, сидело, ну, четыре-пять рядов людей. Я сидел в четвертом ряду. Володя рассказывал о своей жизни, и рассказывал, что его исключили из третьего класса школы и что мама плакала[1211].

Д.: Этой мелочи…

Ш.: Что?

Д.: Этой мелочи нигде не было.

Ш.: «А вот, мама, теперь ты сидишь в третьем ряду и видишь, что не так плохо получилось. Не надо было плакать».

Д.: Вот спасибо. Это конкретная деталь, которая нигде, ни в одном месте, даже ни у мамы, ни у Люды…[1212]

Ш.: В чем дело? В это время у него в кармане могло лежать уже предсмертное письмо[1213].

Д.: Нет еще.

Ш.: Но во всяком случае это было близко к этому. Я думаю, что у него… что он собирался жить. Мать он любил и так терзать ее сердце, что не так плохо вышло, он бы не стал.

Д.: То есть думая, что через неделю его не будет?

Ш.: Да.

Д.: Думаю то же, не стал бы.

Ш.: Да. Вот, после этого я ушел и значит… Жил я в Марьиной роще.

Д.: А вы знаете, как он про вас сказал?

Ш.: Как?

Д.: То есть он очень горько говорил, что на выставку не пришли писатели. Бромберг ему говорит: «Да ну, как же не пришли? Был Шкловский, был Никулин». Он говорит: «Это не в счет. Это друзья и знакомые. А просто писатели не пришли».

Ш.: Ну вот. Теперь, значит, ко мне позвонили первого апреля, что Маяковский застрелился[1214]. Я повесил трубку: а, первое апреля, очевидно. Я приехал на… на…

Д.: Вы после этого его не видели? Ни разу?

Ш.: Да.

Д.: Вы ушли с выставки — и все?

Ш.: Да, все.

Д.: И больше ни разу не виделись?

Ш.: Потом, значит, я приезжаю на Гендриков переулок. Столовая. В Володиной комнате кто-то. А тут на диване сидят Раппы и Олеша. Катаева, кажется, не было. А там, в этой комнате[1215]

, слышно — стучат. Потом выходит молодой врач в белом халате, с большим блюдом, на котором лежат мозги Маяковского.

Д.: Мозг.

Ш.: Мозг. И говорит: «Посмотрите, как ничего не значит внешний вид мозга. Насколько мозг Маяковского больше и красивее мозга академика Фриче»[1216]. (Дувакин смеется.)

Д.: То есть врач исходил из того, что академик Фриче должен быть умнее.

Ш.: Умнее, да. Потом, значит… Лили в это время не было…[1217]

Д.: Не было. Это тут был при этом Зенкевич.

Ш.: Зенкевич. Теперь мы… Я пошел на похороны, и тут, значит, приехала (<нрзб> в этом самом в Доме литераторов), и тут приехала совершенно заплаканная Лиля, Ося…[1218]

Д.: Они куда же?.. Уже перевезли оттуда?

Ш.: Они вернулись…

Д.: Вы в Гендриковом долго были?

Ш.: Недолго был.

Д.: Кого вы там помните?

Ш.: Никого не помню.

Д.: Вы плакали очень.