Собрание сочинений. Том 2. Биография

Ш.: Нет.

Д.: Не перестал.

Ш.: Он умер непоколебленным коммунистом.

Д.: Он умер коммунистом, но он вместе с тем и понимал, что он тем коммунистом, каким он считает, что должен быть, что он не может быть. Он сказал: «Я, если партия прикажет, буду писать ямбом»[1256], но вообще он понимал, что если он будет делать все, что ему прикажет партия и <нрзб> и так далее, и так далее, то он перестанет быть самим собой. Так, что ли?

Ш.: Да. Конечно, тут он увидал…

Д.: Удивительно исторический момент точно выбран.

Ш.: Да. Он… Очень точно. Причем он увидал по РАППу, к чему дело идет.

Д.: Ведь РАПП — это еще детские игрушки были.

Ш.: Но РАПП, понимаете, — это детская болезнь, которая… видно же, «чего изволите». «Прикажите воспеть экзекуцию…» Ну вот. Теперь я считаю, что я истощен. Вы меня на полгода отпустите. Желаю вам…

Д.: Еще на полгода отпустить? Виктор Борисович, ну давайте закончим. Значит, о смерти вы все сказали, да, что вы думаете?

Ш.: Да.

Д.: Считаю… Вообще, представить себе Маяковского даже в 35‐м году, голосующим за процессы… на процессах и прочее, немыслимо.

Ш.: Трудно, трудно.

Д.: И той гибкости, которую проявил аполитичный Пастернак, Маяковский проявить не мог.

Ш.: Не мог.

Д.:

Это, безусловно, так. Ну, Виктор Борисович, а теперь еще немножко вот о чем. Во-первых, вот на некоторые, незаконченные ваши главные темы. У нас там осталось, минут на двадцать, мне хотелось… Я прослушал вчера полностью вашу старую запись, вообще, по-настоящему надо было бы вам дать ее послушать, но я понимаю, что вы после этого выдохнетесь, и не будет…

Ш.: Интересно, наверно?

Д.: Интересно, но немного сбивчиво.

Ш.: Ну а зачем, чтоб было несбивчиво?

Д.: Да, это правильно, пусть разбираются в XXI веке. Мое дело предложить, как сказано[1257]. (Усмехается.) Вот вы там как раз очень лаконично, хорошо говорите об отдельных людях. Вот я хочу такого же плана вам задать вопросы. Поговорим об «и». Маяковский и… Блок. Вы с Блоком лично встречались?

Ш.: Встречался.

Д.: Да? Где? Когда?

Ш.: Я встречался в Ленинграде. Мы с ним ходили две ночи по городу, белые ночи, разговаривали. (Реагирует на удивление Дувакина.) Что?

Д.: Ну, чувствуется, что вы не… у меня стоят уши…

Ш.: Он мне сказал: «Скажите, почему вы всё понимаете?» Я об этом напечатал, но я не помню, о чем я с ним говорил[1258].

Д.: Как обидно!

Ш.: Мы два дня говорили, две ночи говорили, друг другу… понимаете… У меня было впечатление какое? У меня было впечатление от Блока, что он глупый, но когда он говорил об определенных вещах, он был очень умен. Он был в обыденных вещах такой офицерский сын, ну, человек старого времени…

Д.: На нем был <нрзб>, да?

Ш.:

Да. …у него было такое… Он так грустно расставался с революцией…

Д.: С революцией или с Россией?

Ш.: С революцией.

Д.: С начала нэпа?

Ш.: Нет. С неудачами. С неудачами. Он был очень несчастлив.

Д.: Это уже последний год? 20–21‐й?

Ш.: 20–21‐й.

Д.: После возвращения?[1259]

Ш.: Да. Он был…

Д.: Он был грустный?

Ш.: Что?

Д.: Он был грустный.

Ш.: Очень грустный был, грустный… Он должен был уехать и этого ему не хотелось. Он продал библиотеку[1260].

Д.: Уехать за границу?

Ш.: Да.

Д.:

Его тянули?

Ш.: Ему устраивали отъезд. Он должен был уехать.

Д.: А он не хотел ехать за границу?

Ш.: Он знал, что если поедет, так не вернется, и не хотел уезжать.

Д.: Это очень его делает как-то… дорогим.

Ш.: Да. <нрзб> от какой болезни умереть.

Д.: Ведь ему всего сорок лет было. Это был молодой человек. Отчего он все-таки умер?

Ш.: Даже неизвестно.

Д.: От истощения?

Ш.: Да не знаю.

Д.: Ну, когда вы его видели, он очень бедствовал?

Ш.: Нет, по нашим понятиям, ничего. У него были люди, которые его любили. Лариса ему помогала.

Д.: Рейснер?

Ш.: Рейснер, да.

Д.: А вы его что же?.. Вы <нрзб> бывали? Откуда вы его знали? Или во «Всемирной литературе»?

Ш.: Он даже был на заседании ОПОЯЗа.

Д.: Да что вы говорите?! Вы ему, конечно, не понравились.

Ш.:

Нет, мы понравились.

Д.: Понравились?

Ш.: Это было заседание, о котором я тогда же написал. Он потом сказал, что «я в первый раз слышу, что об искусстве говорят правду, но то, что вы говорите, поэту знать вредно»[1261].

Д.: А, ну да, потому что у поэта душевное отношение к искусству, а у вас — формальное.

Ш.: На этом заседании был Виктор Максимович Жирмунский[1262]. Так что еще сохранились живые свидетели.

Д.: Якобсон не был?

Ш.: Нет, Якобсон — москвич.

Д.: Ну а вообще ОПОЯЗ вырос из Московского лингвистического?..

Ш.: Нет, конечно, нет. ОПОЯЗ вырос… на Ленинграде.

Д.: На Ленинграде? Целиком?

Ш.: Конечно.

Д.: А то Московский: Богатырев, Якобсон — это другое?

Ш.: Это другое.

Д.: Ну, вы потом так как-то слились, нет?

Ш.: Да. Они приехали к нам. У них же… Они выходили под нашей маркой. Они взяли…

Д.: Ах, вот что! Теперь я понимаю.