Собрание стихотворений и поэм

С тех пор годов прошло немало, Как утекло немало вод, Но все мне кажется, что мама Зовет меня, зовет, зовет.

В ненастный день и в день погожий, В какой бы ни был я дали, На материнский так похожий, Я слышу зов родной земли.

Ни от чего не отрекаюсь, Готовый все начать с азов, Из дальней дали откликаюсь Я вновь и вновь на этот зов.

О девочка, не потому ли Я сердцем льну к родным местам? А долго ль побывать в ауле? Прочел письмо – и словно там.

5

Как раньше, зорок я, не так ли? Скажи, писавшая ко мне, Не твой ли вновь над крышей сакли Мелькнул платок в голубизне?

Ты не беги, моя соседка, Но дней печальных избеги. Иду аулом я, где метко Словцо седого Избаги.

Красою гор я околдован. Мне рады мама и отец. Ах, мой отец, еще здоров он! Еще во всем он молодец!

Какая жизнь – такие вести. Басыра встретил. Он опять Заводит речь о Бухаресте И рвется шрамы показать.

К родной милиции привыкли, И мне рукою машет тут, Верхом летя на мотоцикле, Уполномоченный Махсуд.

Тянусь я к сверстникам, как прежде, Как чарка к чарке на пиру. И, отдавая дань надежде, Детей я на руки беру.

Спокон веков здесь бурка в моде, Жаль, на плечах у земляков Черкесок меньше стало вроде И больше штатских пиджаков…

Письмо читаю… На тропинку Походит каждая строка. И вижу первую травинку, И воду пью из родника.

Я не в горах ли сердцем, если Аулом мысленно иду. Погибших, – все они воскресли, – С живыми вижу наряду.

Героев, пахарями ставших, Солдат, ушедших в чабаны. Спешат ко мне два брата старших, Не возвратившихся с войны.

И кланяюсь родным порогам, Дорогам, вьющимся внизу, И говорю, как перед богом, Украдкою смахнув слезу:

«Родной аул, души гнездовье, Лечу к тебе из всех земель, Ты выше славы и злословья, Моя сыновья колыбель.

Вот наша сакля, где в камине Никто не разожжет огня, Но он горит, горит поныне, Переселившийся в меня».

Вдруг словно севером подуло, Я слышу голос не один: «Танцуешь все вокруг аула, Иль ты не всей державы сын?»

Не знает кто-то, мне на горе, Что солнце в красные часы Увидеть можно, выйдя к морю, А можно – в капельке росы.

Моей любви верны устои, Отчизну матерью назвать Я, право, был бы недостоин, Когда б забыл родную мать.

Я воду пил из многих речек, Но вспоминал в горах родник. Без клекота аварской речи Я онемел бы через миг.

И за отеческим пределом Достойно, кажется, всегда Я представлял державу в целом, Кавказец родом из Цада.

Но кое-кто не видит ровно, Что на пиру и в дни страды Она во всем единокровна – Судьба аула и страны.

Что здесь доказывать мне? Или Лихие горские сыны В атаках головы сложили Не для спасения страны?

К тому, что сказано, я вправе Добавить, истине под стать: Коль хороши дела в державе, То и в ауле благодать.

И на плече своем держава Вас будет впредь, аулы гор, Держать высоко, как держала Под самым небом до сих пор…

И ты, черешневая ветка, Души неугасимый свет, Услышь меня, моя соседка, Прими на весточку ответ.

Пускай в Цада из тучи темной, Когда синеет небосвод, Идет в апреле дождик теплый И снова ласточка поет. Год моего рождения

Глава первая

КОГДА Я РОДИЛСЯ

Ягненком, угодившим в волчьи зубы, Аул, в горах зажатый, смотрит вниз, Как хрупкое гнездо на скалах грубых, Над пропастью мой дом родной повис.

Вот здесь мне было суждено родиться. Был сделан знак на косяке дверей. И так открылась первая страница, Страница биографии моей.

Я родился у бедной дагестанки В труднейший год из всех голодных лет, Когда семья вставала спозаранку, Чтоб нащипать травинок на обед;

Когда холодный ветер жег до боли, В наш дом врывался, как хозяин злой, Клочок земли, что назывался полем, Был весь покрыт голодной саранчой.

В те дни у коммунаров на рубахах Алели пятна – знаки свежих ран, В те дни в лесах Гуниба и Ахваха Шли в смертный бой отряды партизан.

Шакалья стая, позабыв о страхе, У стен аула сумерек ждала, И поутру в чалме поверх папахи В ауле появлялся наш мулла.

С мясистых губ облизывая сало, Лениво, монотонно, как сквозь сон, Голодным людям, хмурым и усталым, Повествовал о вечном братстве он.

И говорил он, пальцем крючковатым Стуча в Коран, в тисненый переплет: «К тем, кто спиною встанет к газавату, Всевышний тоже спину повернет!»

А по ночам в кругу аульской знати Мулла, подвыпив, тосты возглашал, И плач детей соседских, как проклятье, Врываясь в дом, веселью не мешал. Но для аула этот плач намного Был убедительней велений бога.

И верили не кадиям, а детям, Камням могильным у больших дорог, Где каждый мертвый был живой свидетель Того, что лгут и кадий наш, и бог.

У нас в селении персидский шах Справлял пиры на детских черепах. У нас в ауле многим горцам с плеч Снял головы кривой турецкий меч.

Владыки жгли страну мою родную, Мой край для них лишь рогом был вина, – Пьяня врагов, ходил он вкруговую, И каждый осушал его до дна.

И каждый, кровожадный и упрямый. Пред тем как повернуть стопы назад, Шел по стране со знаменем ислама, С огнем, с мечом и кличем: «Газават!»

И всякие священные законы Нам кадии читали вновь и вновь. Коран, что запрещает пить вино нам, Несли нам те, кто пил людскую кровь.