Содом и Гоморра

По знаку золовки г-жа де Камбремер поднялась со словами: «Раз уж вы отказываетесь поселиться в Фетерне, не хотите ли хотя бы пообедать с нами на этой неделе, например завтра?» И по доброте душевной добавила для вящей убедительности: «Вы найдете у нас графа де Кризнуа»[169]

, хотя я и не думал терять этого графа потому хотя бы, что был с ним незнаком. Между тем она продолжала расписывать мне другие ждавшие меня соблазны, как вдруг осеклась на полуслове. Дело в том, что ее повсюду исподтишка разыскивал председатель, который вернулся в гостиницу, узнал о ее приходе, стал ее дожидаться, а затем, притворившись, что случайно ее увидал, подошел поприветствовать. Я понял, что г-жа де Камбремер не собирается распространить на него приглашение на обед, которым только что меня осчастливила. А между тем он был знаком с ней гораздо дольше, чем я; годами он был завсегдатаем приемов в Фетерне, на которые я в первый мой приезд так жаждал попасть. Но для светских людей срок давности – это еще не все. И свои обеды они приберегают скорее для новых знакомых, которые еще возбуждают их любопытство, особенно когда их появлению предшествует пылкая рекомендация от людей значительных, таких как Сен-Лу. Г-жа де Камбремер прикинула, что председатель, скорее всего, не слышал ее последних слов, но, чтобы успокоить свою совесть, заговорила с ним донельзя любезно. В солнечном сиянии, затопившем золотистое побережье Ривбеля на горизонте, обычно невидимое, мы различили долетавшие из окрестностей Фетерна, почти неотделимые от светоносной лазури, исходившие, казалось, от воды и от роз, серебристые и неуловимые перезвоны

angelus

[170]. «Ни дать ни взять „Пелеас“, верно? – заметил я г-же де Камбремер-Легранден. – Вы же понимаете, какую сцену я имею в виду»[171]. – «Думаю, что да, понимаю», – но в голосе и на лице ее не мелькнуло воспоминание, а улыбка, ни на что не опираясь, повисла в воздухе, внятно говоря: «Понятия не имею». Вдовствующая г-жа де Камбремер очнулась от того, что навевали ей колокола, и, вспомнив о времени, встала. «И впрямь, – сказал я, – обычно из Бальбека не видно тот берег и не слышно оттуда ничего. Для этого нужна такая погода, чтобы горизонт вдвое расширился. Хотя может быть, колокольный звон нарочно пришел за вами, не зря же вы уходите: это для вас вроде колокольчика, созывающего к обеду». Председатель, равнодушный к колокольному звону, украдкой поглядывал на мол и огорчался, что там нынче вечером так малолюдно. «Вы истинный поэт, – сказала мне г-жа де Камбремер. – Вы такой трепетный, такой артистичный; приходите, я поиграю вам Шопена», – добавила она, восторженно вздымая руки и произнося слова глухо, словно шевелила во рту камешки. За этим последовало глотание слюны, и старая дама машинально утерла платком тонкую щеточку усов (такие усы называют американскими). Председатель невольно оказал мне огромную услугу, подхватив маркизу под руку и провожая ее к экипажу, благо некая смесь вульгарности, отваги и бахвальства диктовала ему поведение, на которое не отваживались другие, а между тем в свете его вполне одобряют. Впрочем, за много лет он куда больше, чем я, привык вести себя именно так. От души благословляя его, я не посмел брать с него пример и пошел рядом с г-жой де Камбремер-Легранден, которой захотелось посмотреть, что за книгу я держу в руке. Видя имя мадам де Севинье, она надулась и, используя слово, мелькавшее в газетах, но в разговоре, да еще в женском роде и применительно к автору XVII века звучавшее странно, спросила: «Вы в самом деле считаете ее талантливой?» Маркиза дала лакею адрес кондитера, к которому собиралась заглянуть перед тем, как выехать на розовую от вечерней пыли дорогу, за которой синела растянувшаяся гряда округлых скал. Она спросила у старика кучера, достаточно ли согрелась одна из лошадей, которая легко замерзала, и не болит ли копыто у другой. «Я вам напишу насчет дела, о котором нам нужно сговориться, – сказала она мне вполголоса. – Я видела, что вы беседовали о литературе с моей невесткой, она очаровательна», – добавила она, даром что так не думала, а произносила эти слова по привычке и по доброте душевной, чтобы никто не подумал, будто ее сын женился на деньгах. «И потом, – добавила она, в последний раз вдохновенно пожевав губами, – она такая аррртиссстичная!» Потом она села в экипаж, покачивая головой и высоко держа рукоятку зонтика, и укатила по бальбекским улицам, тяжело нагруженная знаками своего сана, словно старый епископ, собравшийся на конфирмацию.