Содом и Гоморра

Едва мы остались одни в коридоре, Альбертина мне сказала: «За что вы мной недовольны?» Похоже, что суровость, которой я ее обдавал, была мучительна для меня самого. Может быть, это была с моей стороны просто бессознательная хитрость в расчете на то, что моя подруга испугается, начнет меня умолять, и это даст мне повод ее допросить и, возможно, узнать, какая из двух гипотез насчет нее, сложившихся у меня уже давно, окажется верной? Как бы то ни было, услышав ее вопрос, я вдруг ощутил прилив счастья, словно достиг давно желанной цели. Прежде чем ответить, я повел ее к двери в номер. Дверь распахнулась, и из нее хлынул розовый свет, затоплявший комнату и к вечеру превращавший белый муслин натянутых занавесок в закатный дамаст. Я подошел к окну; чайки опять опустились на волны, но теперь они были розовые. Я обратил на это внимание Альбертины. «Не переводите разговор, – сказала она, – будьте со мной откровенны, как я с вами». Я солгал. Я объявил, что надо было бы ей сперва услышать признание в том, что я с некоторых пор страстно влюблен в Андре, – и я поведал ей это с искренностью и простотой, достойных театра, хотя в жизни так признаются только в той любви, которой не испытывают. Повторяя с некоторыми изменениями ложь, которую в свое время пустил в ход с Жильбертой перед моим первым приездом в Бальбек, я собирался сказать ей, что разлюбил ее, а чтобы она лучше мне поверила, я даже как будто проговорился, что когда-то и впрямь чуть в нее не влюбился, но с тех пор прошло слишком много времени и теперь она для меня просто добрая подружка: при всем желании я уже не смогу питать к ней более пылкие чувства. Так я уверял Альбертину в своей холодности, но, подчиняясь только одному определенному обстоятельству, преследуя лишь одну намеченную цель, все больше подчеркивал и выставлял напоказ тот бинарный ритм, который бывает присущ любви у всех, кто слишком в себе сомневается, чтобы поверить, что его может любить женщина и что он сам может любить ее по-настоящему. Такие люди достаточно хорошо себя знают, чтобы понимать, что рядом с самыми разными девушками они испытывают те же надежды, выдумывают те же романы, произносят те же слова, чтобы убедиться, что их чувства и поступки не так уж тесно и неразрывно связаны с любимой женщиной, а огибают ее стороной, забрызгивают грязью, обтекают, подобные потоку, который несется вдоль скал, и чувство их собственной неустойчивости еще усиливает в них недоверие к этой женщине, которая их не любит, а ведь они так жаждали ее любви. И ведь она оказалась на пути наших брызжущих во все стороны вожделений совершенно случайно, так почему же судьба не захотела, чтобы мы сами оказались для нее желанной целью? Кроме того, нам очень нужно обрушить на нее все эти чувства, такие разные, простые человеческие чувства, какие внушает нам наш ближний, и совершенно особенные чувства, вызванные влюбленностью, но, после того как мы сделаем шаг вперед и признаемся любимой женщине в нашей нежности, в наших надеждах, мы тут же начнем бояться, что мы ей не угодили, начнем смущаться при мысли, что язык, которым мы с ней заговорили, не был создан для нее одной, что он служил и будет служить нам для других собеседников, что если она нас не любит, то не сможет нас понять, и тогда окажется, что мы говорили с ней безвкусно и бесстыдно, словно педант, обращающийся к невеждам с изощренными фразами, которые для них не годятся, – и этот страх, этот стыд порождают другой, противоположный ритм, отлив, потребность сперва вернуться назад, поскорее отобрать у нее симпатию, в которой недавно признались, и вновь перейти в наступление, и вновь отвоевать уважение и право на господство; так, в разные периоды одной и той же любви, в каждый период каждой любви, похожей на эту, у всех людей, которые лучше умеют себя анализировать, чем ценить, проступает этот двойной ритм. И если в речи, которую я держал перед Альбертиной, этот ритм был подчеркнут несколько сильнее обычного, то это лишь для того, чтобы позволить мне быстрее и энергичнее перейти к противоположному ритму, который задаст моя нежность.