Содом и Гоморра

Лучше бы я ушел в тот вечер и никогда больше ее не видел. Я уже тогда предчувствовал, что в неразделенной любви – вернее, просто в любви, потому что есть люди, которым разделенная любовь никогда не дается, – можно испытать только иллюзию счастья, и она была мне дана в одно из тех единственных в своем роде мгновений, когда доброта женщины, или ее каприз, или случай безукоризненно совпадают с нашими желаниями и любимое существо говорит и ведет себя с нами так, как будто и вправду нас любит. Насколько разумнее было бы с любопытством наблюдать и с наслаждением принимать эту маленькую частичку счастья: ведь без нее я бы так и умер, не подозревая, что приуготовано для сердец менее разборчивых или более удачливых; насколько разумнее было бы догадаться, что эта частичка огромного, прочного счастья приоткрылась мне только однажды, и, чтобы завтрашний день не показал всю обманчивость этой ловушки, не пытаться выпрашивать еще и еще милостей после той единственной, которая перепала мне лишь подобно вспышке фейерверка на одну исключительную минуту. Лучше бы я уехал из Бальбека, заперся в одиночестве и, умиротворенный, вслушивался в последние отзвуки голоса, в котором на одно мгновение зазвучала влюбленность; и потом я бы ничего уже не требовал от этого голоса – разве что не заговаривать со мной больше, потому что мне было бы страшно, как бы новым словом, неизбежно каким-нибудь другим, он не внес болезненный диссонанс в хрупкую тишину, в которой, словно взяли педаль, для меня бы долго еще замирала тональность счастья.

Объяснение с Альбертиной меня успокоило, и я опять стал проводить больше времени с мамой. Она рада была тихо беседовать со мной о временах, когда бабушка была моложе. Она опасалась, как бы я не начал упрекать себя в том, что омрачил огорчениями конец бабушкиной жизни, и охотно обращалась к годам, когда мои первые школьные успехи приносили ей радость, о которой до сих пор мне никогда не рассказывали. В разговорах мы возвращались к Комбре. Мама сказала, что там я хотя бы читал и в Бальбеке тоже хорошо бы мне приняться за чтение, раз уж я не работаю. Я ответил, что мне как раз и хотелось бы окружить себя воспоминаниями о Комбре и о прекрасных расписных тарелках, поэтому хорошо бы перечесть «Тысячу и одну ночь». Когда-то в Комбре мама дарила мне на день рождения книги, и однажды она сделала мне сюрприз: тайком заказала сразу и «Тысячу и одну ночь» Галлана, и «Тысячу и одну ночь» Мардрюса[173]. Заглянув в оба перевода, она захотела, чтобы я принялся за Галлана, но она уважала интеллектуальную свободу и боялась на меня влиять, ей хотелось избежать неуклюжего вмешательства в жизнь моей мысли, а кроме того, ей казалось, что поскольку она женщина, то недостаточно разбирается в литературе и, с другой стороны, ей не следует судить о том, какое чтение подходит молодому человеку, руководствуясь тем, что шокирует ее саму. Иногда ей попадались сказки, возмущавшие ее аморальностью сюжета и непристойностью языка. Но главное, она хранила, как драгоценные реликвии, не только бабушкину брошку, зонтик, накидку, томик мадам де Севинье, но и образ ее мыслей и манеру изъясняться; при всяком удобном случае она задумывалась, что бы об этом сказала ее мать, и не сомневалась, что она бы вынесла приговор книге Мардрюса. Мама помнила, что в Комбре перед тем, как идти гулять в сторону Мезеглиза, я читал Огюстена Тьерри[174]

, и бабушка одобряла и мое чтение, и мои прогулки, однако возмущалась, что тот, чье имя навсегда связано с полустишием «Там правил Меровей»[175], назван Меровингом, и хранила верность Карловингам, отказываясь именовать их Каролингами. В конце концов я рассказал ей, что́ бабушка думала о греческих именах, которые Блок черпал из Леконта де Лиля, награждая ими гомеровских богов и превращая для себя самые простые задачи в священный долг: он воображал, что литературный талант состоит в том, чтобы пользоваться греческой орфографией. Например, когда он хотел сказать, что вино, которое пьют у него дома, – истинный нектар, он писал «нектар» с греческим «к», что давало ему право ухмыляться при имени Ламартина

[176]. И если «Одиссея» без имен Улисса и Минервы была уже для бабушки не «Одиссея»[177]

, что бы сказала она при виде «Тысячи и одной ночи», где даже заглавие на переплете изуродовано: мы уже не найдем написанных так, как она привыкла за всю жизнь их называть, бессмертных и привычных имен Шахерезады и Динарзады[178] – их окрестили заново (если можно так выразиться применительно к мусульманским сказкам), а очаровательного калифа и всемогущих Гениев насилу можно узнать, потому что теперь один из них зовется халифом, а другие джиннами? Но мама все-таки подарила мне оба издания, и я сказал, что буду читать их в те дни, когда почувствую себя слишком усталым для прогулок.