Содом и Гоморра

Но скоро сезон уже был в разгаре, каждый день приезжали новые люди; частота моих прогулок внезапно возросла, заменив собой чудесное чтение «Тысячи и одной ночи», и на то была своя безрадостная причина, отравлявшая мне все прогулки. Пляж теперь был полон девушек, а мысль, подсказанная мне Котаром, не то чтобы толкала меня на новые подозрения, но все же я в этом смысле сделался более чувствительным и уязвимым; заботясь о том, чтобы не впасть в дурное настроение, как только в Бальбек приедет еще одна молодая женщина, я увлекал Альбертину в самые долгие прогулки, лишь бы она не познакомилась с приезжей, а если познакомится, не пригласила ее к себе. Естественно, я еще больше опасался тех, что были известны невоспитанностью или дурной репутацией; я пытался, скорее всего бессознательно, убедить подругу, что дурная репутация незнакомки ни на чем не основана, что все это клевета, потому что инстинктивно боялся, вдруг ей захочется подружиться с развратницей, вдруг она жалеет, что я мешаю им подружиться, или, видя вокруг столько примеров этого порока, полагает, что ничего в нем нет дурного. Настаивая на невинности каждой подозреваемой, я ни больше ни меньше как пытался доказать, что сафизм не существует. Альбертина соглашалась со мной, что та или другая дама ни в чем не виновата: «Нет, по-моему, это у нее просто такие манеры, она притворяется». И тогда я чуть не сожалел, что настаивал на невиновности этой особы: мне не нравилось, что Альбертина, раньше такая строгая, допускает теперь, что в таких «манерах» может быть что-то привлекательное и интересное настолько, чтобы женщина, не обладающая подобными склонностями, притворялась, будто они у нее есть. Мне бы хотелось, чтобы женщины вообще больше не приезжали в Бальбек; как раз тогда к Вердюренам должна была явиться баронесса де Пютбюс, и я трепетал при мысли, что ее горничная, чьи склонности открыл мне Сен-Лу, на прогулке доберется до пляжа и попытается соблазнить Альбертину, если в этот день я не окажусь рядом с ней. Поскольку Котар не скрыл от меня, что Вердюрены очень мною дорожат и, не желая, по его словам, в открытую вокруг меня увиваться, многим бы пожертвовали ради того, чтобы я у них бывал, то я даже задумывался, почему бы не пообещать им, что в Париже приведу к ним всех Германтов на свете в обмен на обещание г-жи Вердюрен под любым предлогом предупредить г-жу Пютбюс, что она больше не может оставаться у Вердюренов и ей следует немедленно уехать. Но больше всего меня беспокоило присутствие Андре, и, несмотря на все эти мысли, меня по-прежнему утешали заверения Альбертины; к тому же я знал, что скоро меньше буду нуждаться в утешениях, ведь как раз в то время, когда все съезжаются в Бальбек, Андре вместе с Розмондой и Жизелью уедут и с Альбертиной им остается пробыть не больше недели-другой. К тому же Альбертина тем временем, казалось, делала и говорила все, что могла, чтобы развеять мои подозрения, а если они исчезли, то не дать им возродиться. Она устраивалась так, чтобы никогда не оставаться наедине с Андре, а когда мы возвращались, требовала, чтобы я ее провожал до самых дверей и заходил за ней, когда мы куда-нибудь собирались вместе. Андре вроде бы тоже старалась избегать Альбертину. Между ними царило очевидное взаимопонимание, и это явно указывало, что Альбертина наверняка посвятила подругу в наш разговор и попросила, чтобы она была так добра и успокоила мои абсурдные подозрения.