Содом и Гоморра

С того дня г-н Ниссим Бернар исправно являлся занять свое место за обедом (как уселся бы в партере человек, который содержит фигурантку вполне определенного толка, еще ожидающую своего Дега). В зале ресторана до самого дальнего его конца, где восседала кассирша, г-н Ниссим Бернар с удовольствием следил за перемещениями отрока, расторопно обслуживавшего всех клиентов, кроме разве г-на Ниссима Бернара, с тех пор как тот его содержал, – не то этот мальчик из хора не считал нужным обходиться так же приветливо с человеком, который, кажется, и так его достаточно любит, не то эта любовь его раздражала, а может, он опасался, что если себя выдаст, то лишится других возможностей. Но эта холодность даже нравилась г-ну Ниссиму Бернару благодаря всему, что за ней скрывалось; не то из древнееврейского атавизма, не то из профанации христианского чувства ему доставляла странное удовольствие расиновская обрядность, все равно – иудейская или католическая. Будь это настоящим представлением «Есфири» или «Гофолии», г-н Бернар пожалел бы, что из-за разницы в веках не в силах познакомиться с автором, Жаном Расином, и добиться для своего протеже роли побольше. Но обряд трапезы не сочинял ни один писатель, и г-н Бернар довольствовался тем, что поддерживал добрые отношения с директором и Эме, чтобы «юного израэлита» возвысили до той должности, которой он жаждал, – повара или даже шеф-повара. Предлагали ему пост виночерпия. Но г-н Бернар заставил юношу отказаться, ведь тогда он не мог бы смотреть каждый день, как тот носится по зеленому залу ресторана и прислуживает ему, как постороннему. А это было такое сильное удовольствие, что г-н Бернар приезжал в Бальбек каждый год и обедал в ресторане; г-н Блок усматривал в первой из этих привычек поэтическое пристрастие к красивому освещению, ведь закаты на этом побережье прекраснее всех других, а во второй – косную причуду старого холостяка.

Правду сказать, это заблуждение родственников г-на Ниссима Бернара, не подозревавших истинной причины его ежегодных приездов в Бальбек и того, что на языке педантичной г-жи Блок называлось «отлучками на кухню», по сути было как раз истиной, но подспудной, так сказать, истиной второй инстанции. Ведь г-н Ниссим Бернар сам не знал, сколько любви к бальбекскому пляжу, к виду на море, к ресторану на побережье и к маниакальным привычкам было в его страстном желании содержать, словно не совсем обычную балеринку, на которую еще не нашлось своего Дега, одного из местных лакеев, которые были, в сущности, девицами. Кроме того, г-н Ниссим Бернар поддерживал с директором театра, каким был бальбекский отель, и с его режиссером, бутафором, костюмером и декоратором Эме (кстати, роль обоих во всем этом деле была не вполне ясна) превосходные отношения. Ведь в один прекрасный день придется интриговать ради получения большой роли, возможно, должности метрдотеля. Покамест поэтическое и безмятежно-созерцательное удовольствие г-на Ниссима Бернара несколько напоминало чувства дамского угодника (такого, как Сванн в прежние времена), знавшего, что, посещая общество, он повстречает свою любовницу. Стоило г-ну Ниссиму Бернару присесть, как ему представал предмет его желаний, который нес по сцене поднос с фруктами или сигарами. А каждое утро он сперва целовал племянницу, осведомлялся о работе моего друга Блока и протягивал своим лошадям по кусочку сахара на ладони, а затем лихорадочно торопился на обед в Гранд-отель. Случись у него пожар, случись у племянницы удар, он бы, несомненно, все равно ушел. Кроме того, он, как чумы, боялся насморка, который укладывал его в постель, поскольку он был ипохондриком, ведь тогда ему пришлось бы просить Эме, чтобы тот до полдника прислал к нему его юного друга.

А еще он любил лабиринт коридоров, тайных кабинетов, гостиных, гардеробов, кладовых для провизии, галерей, из которых состоял бальбекский отель. Он любил серали (это был у него атавизм восточного человека) и, уходя по вечерам, украдкой исследовал все закоулки этого дома[189]

.

Он даже осмеливался заглядывать в подвалы, стараясь все же проскользнуть незамеченным, чтобы избежать скандала, и занимался поисками юных левитов, напоминая мне стихи из «Иудейки»[190]:

О Бог моих отцов,Мы молим о спасенье,

Сойди к нам и, любя,Даруй нам утешенье!

А я тем временем, наоборот, поднимался в комнату двух сестер, горничных, сопровождавших в Бальбек старуху-иностранку. На гостиничном языке они назывались посыльными, а на языке Франсуазы, воображавшей, что посыльный или посыльная – это те, кто бегает по поручениям, они именовались порученками. Отели же гордо задержались в эпохе, когда распевали куплет: «Вот посыльный скачет с депешей»[191].