Содом и Гоморра

Постояльцу не так просто проникнуть в комнату посыльных, и наоборот, но, несмотря на это, очень скоро с обеими молодыми женщинами, мадмуазель Мари Жинест и г-жой Селестой Альбаре[192]

, меня связала задушевная, хотя и совершенно невинная дружба. Они родились у подножия высоких гор в центральной Франции, на берегах ручьев и горных рек (вода протекала даже через их родной дом, там она приводила в действие мельницу, а дом время от времени разоряли наводнения), и в обеих осталось что-то родственное этому краю. Мари Жинест часто бывала быстра и порывиста, Селеста Альбаре – более мягкая и томная, спокойная, как озеро, но временами яростно вскипала, и неистовство ее напоминало об опасных паводках и водоворотах, которые все рушат и влекут за собой. По утрам они часто навещали меня, пока я был еще в постели. В жизни я не видел, чтобы люди были так упрямо невежественны, чтобы в школе они совершенно ничему не научились, и в то же время они разговаривали поразительно литературным языком, так что, если бы не естественность их интонаций, доходившая чуть не до грубости, их речь казалась бы нарочитой. Селеста говорила мне с фамильярностью, которую я не приукрашиваю, несмотря на то что в ее словах содержались вроде бы и похвалы (привожу их не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы показать, как прекрасен удивительный дар Селесты), и упреки, столь же неуместные, но очень искренние; я макал круассан в молоко, а Селеста говорила: «Ах вы черный чертенок, и волос-то черный, как воронье гнездо, хитрая вы бестия! И о чем только ваша мамаша думала, когда рожала, – вы же сущая птичка! Глянь, Мари, ведь похоже, будто он приглаживает себе перышки и вертит головкой по-птичьи, и весь такой легенький, вот-вот научится летать. Ах, повезло вам, что вы у богачей родились, – иначе что бы с вами сталось, транжира вы, транжира! Задел круассаном за одеяло и весь круассан выкидывает. Да еще молоко пролил, погодите, я вам салфетку повяжу, вам-то никак не справиться, уж такой вы глупый и неуклюжий – в жизни таких не видала». Тут раздавалось более размеренное бурление горной речки – это Мари Жинест выговаривала сестре: «Ну, Селеста, придержи язык! С ума ты сошла такое ему говорить?» Селеста в ответ только улыбалась; я ненавидел, когда мне повязывали салфетку, поэтому она продолжала: «Нет, Мари, ты только погляди, раз – и вытянулся как змея. Настоящая змея, говорят тебе». Она и вообще расточала мне зоологические сравнения: ее послушать, так я неизвестно когда спал, всю ночь порхал, как мотылек, а днем сновал шустро, как белки, «знаешь, Мари, как у нас, такие проворные, что за ними даже взглядом не поспеваешь». – «Но, Селеста, ты же знаешь, что он не любит повязывать салфетку, когда ест». – «Он не то что не любит, просто его невозможно переупрямить. Он барин и хочет показать, что он барин. Если надо будет, ему десять раз перестелют постель, но он не уступит. Вчерашнее сдали в стирку, а сегодняшнее только-только постелили, и уже надо менять. Да, не зря я говорила, что среди бедняков ему не следовало рождаться. Глянь, как у него волосы топорщатся, они от ярости раздуваются, как птичий хохолок. Бедный лохмашка!» Тут возмутилась не только Мари, но и я сам, ведь я вовсе не чувствовал себя барином. Но Селеста никогда не верила в искренность моей скромности и перебивала меня: «Ах ты нечистая сила! Все бы ему миндальничать! Каверзный какой! Ну и хитрец, ну и вредина! Ишь, Мольер нашелся!» (Это было единственное известное ей имя писателя, и, называя им меня, она имела в виду его талант как к писанию пьес, так и к разыгрыванию их на сцене.) «Селеста!» – раздавался властный окрик Мари; она не знала, кто такой Мольер, и опасалась, что это новое оскорбление. Селеста вновь расцветала в улыбке: «А ты разве не видела в ящике стола его детскую фотографию? Он пытался нас уверить, что его одевали всегда очень просто. А сам при маленькой тросточке, весь в мехах да кружевах – что твой принц. Но это бы ладно, главное – сколько в нем величия, а доброты еще больше». – «Так ты теперь еще и роешься у него в столе!» – рокотала бурная Мари. Чтобы ее успокоить, я спрашивал, чем, по ее мнению, занимается г-н Ниссим Бернар. «Ах, месье, я просто никогда бы не поверила, что так бывает, если бы сюда не приехала», и, ухитрившись наконец утереть нос Селесте глубиной высказанной мысли, добавляла: «Ах, месье, знаете, чего только в жизни не бывает, не знаешь, чего и ожидать». Желая сменить тему, я заговорил с ней о жизни моего отца, трудившегося день и ночь. «Ах, месье, в такой жизни ничего не остается для себя, ни одной минутки, ни одной радости; все, вообще все только жертва ради других, это жизнь, отданная другим». – «Глянь, Селеста, вот он просто положил руку на одеяло и взял круассан, а до чего изысканно это у него вышло! Он может делать самые пустяки, а кажется, будто в каждом его движении живет вся французская знать до самых Пиренеев».