Содом и Гоморра

Я молчал, сраженный этим описанием, так мало на меня похожим; Селесте виделась в этом новая хитрость: «Ах, этот лобик, такой чистый, а сколько за ним таится, эти дружелюбные свежие щечки, словно миндальный орешек изнутри, а ручки – атласные, такие мягонькие, а ногти как коготки, – и тому подобное. – Глянь, Мари, как благоговейно он пьет молоко: прямо помолиться хочется. Да какой серьезный! Надо бы его сфотографировать в эту минуту. Ни дать ни взять ребенок. Вот вы пьете молоко, как дитя, может, потому у вас и цвет лица такой чистый, детский? Ах, юность! Какая прелесть эта кожа! Вы никогда не постареете. Счастливчик, вам никогда ни на кого не придется поднять руку, ведь вы умеете навязать свою волю одним взглядом. А вот он и рассердился. Вскочил на ноги, прямой как стрела».

Франсуаза очень не любила, когда ко мне приходили поболтать эти две искусительницы, как она их называла. Директор, по чьему поручению служащие следили за всем, что происходило в отеле, даже заметил мне строгим тоном, что болтать с посыльными не к лицу постояльцам. По мне, «искусительницы» были достойнее всех постояльцев отеля, и я просто-напросто расхохотался ему в лицо, потому что моих объяснений он бы все равно не понял. А сестры все ходили ко мне. «Смотри, Мари, какие у него черты лица тонкие. Прекрасная миниатюра, лучше самых дорогих, какие в витрине выставляют, ведь он и шевелится и слова говорит такие, что так бы и слушала день и ночь».

Каким-то чудом их увезла с собой одна иностранка, ведь они не знали ни истории, ни географии и от всей души ненавидели англичан, немцев, русских, итальянцев, всех иностранных «паразитов» и, за редкими исключениями, любили только французов. Их лица были словно сырая и податливая глина из их речек: как только речь заходила о каком-нибудь остановившемся в отеле иностранце, Селеста и Мари, пересказывая его слова, словно надевали поверх собственных лиц его лицо, свои губы и глаза подменяли его губами, его глазами – эти театральные маски так и хотелось сохранить. Селеста притворялась, что только повторяет то, что сказал директор или такой-то мой приятель, а сама вставляла в свой рассказ выдуманные слова, в которых, не подавая вида, насмешливо изобличала все недостатки Блока, или председателя суда, или еще кого-нибудь. Под видом отчета о простом поручении она любезно предлагала мне неподражаемый портрет. Сестры никогда ничего не читали, даже газет. Но как-то раз они нашли у меня в кровати книгу. Это были великолепные, но трудные для понимания стихи Сен-Леже Леже[193]

. Селеста прочла несколько страниц и сказала: «А вы вправду уверены, что это стихи, а не загадки?» Особе, выучившей в детстве единственное стихотворение, «Здесь вянет вся сирень»[194]

, это было не по силам. По-моему, сестры так упрямо не хотели узнавать новое потому, что выросли в нездоровом климате. Однако у них было не меньше таланта, чем у какого-нибудь поэта, и притом гораздо больше скромности, чем у поэтов. Когда Селеста говорила нечто примечательное, а я не успевал это запомнить и просил ее повторить, она уверяла, что все забыла. Они никогда не будут читать книги, но и писать тоже не будут.

На Франсуазу произвело большое впечатление, что оба брата этих простушек женились один на племяннице архиепископа Турского, а другой на родственнице епископа Родезского[195]. Директору это ничего бы не сказало. Селеста время от времени упрекала мужа, что он ее не понимает, а я удивлялся, как он ее терпит.

Дело в том, что в иные минуты она была невыносима: тряслась, злилась, крушила все вокруг. Иные считают, что соленая жидкость, которая течет в наших жилах и называется кровью, представляет собой пережиток первобытной морской стихии. А я полагаю, что Селеста не только в ярости, но и в часы депрессии жила в ритме ручьев своего родного края. Когда у нее кончались силы, она словно иссыхала. В это время ничто не могло ее оживить. Потом внезапно в ее высоком, легком, пышном теле восстанавливалась циркуляция. Под опаловой прозрачностью ее голубоватой кожи струилась вода. Она улыбалась солнцу, и в ней проступало еще больше синевы. В эти минуты в ней появлялось что-то небесное.