Содом и Гоморра

В гостях у разных людей каждый человек оказывался другим. Что уж говорить о волшебных превращениях, происходивших в обиталищах фей: в салоне г-жи Сванн даже сам г-н де Бреоте казался себе другим человеком: в отсутствие людей, обычно его окружавших, в нем появлялась какая-то внушительность, и, явно довольный тем, что ему здесь так же уютно, как будто вместо того чтобы ехать на праздник, он водрузил на нос очки и уселся в одиночестве читать «Ревю де Дё Монд», он словно исполнял в гостях у Одетты какой-то таинственный ритуал. Я бы дорого дал за то, чтобы посмотреть, какие превращения претерпела бы в этом новом окружении герцогиня де Монморанси-Люксембург. Но она была одной из тех особ, с которыми Одетту никак невозможно было познакомить. Г-жа де Монморанси-Люксембург, куда доброжелательнее относившаяся к Ориане, чем та к ней, очень меня удивляла, говоря о герцогине Германтской: «Она знакома с многими умными и остроумными людьми, все ее любят; полагаю, если бы она так не разбрасывалась, она бы сумела создать у себя салон. Но дело в том, что она к этому никогда не стремилась, и она права, ей и так хорошо, ведь она и без того всюду нарасхват». Если уж у герцогини Германтской не «салон», тогда что же такое «салон»? Эти слова повергли меня в изумление, но не меньше удивил герцогиню я сам, когда сказал ей, что хотел бы побывать у г-жи де Монморанси. Ориана считала ее старой дурой. «Ну, мне-то приходится, она моя тетка, но вам-то зачем? Она даже не умеет зазвать к себе приятных людей». Герцогиня Германтская не понимала, что к приятным людям я равнодушен, зато когда она мне говорит: «салон д’Арпажон», мне представляется желтая бабочка, а когда говорит «салон Сванн» – черная бабочка с белоснежной опушкой крылышек (г-жа Сванн принимала зимой с шести до семи). Салон Одетты, который, собственно, и салоном-то не был, она считала для меня простительным (даром что для нее самой он был недостижим), потому что там собирались «умные люди». Но ехать к герцогине Люксембургской? Если бы я уже «создал» нечто такое, что произвело бы на нее впечатление, она бы решила, что талант может уживаться с некоторым снобизмом. Но довершил я ее разочарование, когда признался, что поеду к г-же де Монморанси не для того, чтобы «изучать» и «делать заметки» (как она воображала). Впрочем, герцогиня Германтская ошибалась не больше, чем светские романисты, которые безжалостно анализируют поведение сноба или того, кто слывет снобом, снаружи, но никогда не заглядывают в его нутро в то самое время, когда в его воображении бушует весна светской жизни. Я и сам испытал легкую досаду, когда попытался разобраться, почему так страстно мечтал попасть в гости к г-же де Монморанси. Она жила в Сен-Жерменском предместье, в старом господском доме с множеством флигелей, деливших усадьбу на маленькие садики. При входе красовалась маленькая статуя якобы Фальконе[125]

, изображавшая источник, из нее и впрямь сочилась вода. Чуть дальше привратница с глазами, вечно красными то ли от горя, то ли от неврастении, то ли от мигрени, то ли от насморка, никогда не удостаивала вас ответом, а просто махала рукой, давая понять, что герцогиня дома, и несколько капель срывалось с ее век в чашу, полную незабудок. Но удовольствие, нахлынувшее на меня при виде статуи, напоминавшей маленького гипсового садовника в саду у нас в Комбре, было пустяком по сравнению с той радостью, которую подарила мне огромная лестница, сырая и гулкая, по которой гуляло эхо, как в некоторых старинных банях, и вазы, полные цинерарий (синее на синем фоне) в передней, а главное, звяканье сонетки, точь в точь такой, как в комнате Элали. От этого звяканья я приходил в еще больший восторг, но мне казалось неловко объяснять г-же де Монморанси, что я восхищаюсь такой мелочью, так что эта дама всегда видела меня восхищенным и никогда не догадывалась почему.

Перебои сердца