Содом и Гоморра

Мой второй приезд в Бальбек очень отличался от первого. Директор лично явился меня встречать в Понт-а-Кобр, повторяя, как он дорожит своими титулованными постояльцами, и я уж опасался, как бы он не присвоил титул и мне, а потом меня осенило, что он путает «титулованный» и «титульный», а ведь согласно обрывкам школьной премудрости, застрявшим в его памяти, «титульный» означает просто-напросто «основной». Вообще, по мере того как он усваивал новые языки, он все хуже говорил на тех, что знал раньше. Он объявил, что отвел мне комнаты на самом верхнем этаже. «Надеюсь, вы не увидите в этом недостаток вежливости, – сказал он, – мне было досадно отводить вам номер, которого вы недостойны, но я придал отчет шуму, там у вас никого не будет над головой и ничто не станет докучать вашим барабанным перемычкам. Не беспокойтесь, я велю закрыть окна, чтобы они не хлюпали. К этому я нестерпим», причем последние слова не передавали его мысль, поскольку хотел-то он сказать, что не терпит хлопающих окон, но может быть, имел в виду, что у гостиничной прислуги он слывет придирчивым. Впрочем, комнаты были те же, что и в первый приезд. Этаж был тот же самый, просто я вырос в мнении директора. Если хотел, я мог распорядиться, чтобы развели огонь (по совету врача я уехал на Пасху), но он опасался, как бы по потолку не пошли «затрещины». «Главное, не разжигайте сильное пламя, пока все дрова не прогорят досконально (вместо «дотла»). Важно, чтобы сам камин не загорелся, тем более что я поставил на него для уюта старинную китайскую штуковину, так что она может пострадать».

Он с великой печалью поведал мне о смерти шербурского старосты; «Это был человек старой ухватки», – сказал он (вероятно, вместо «старой закалки») и дополнил свой рассказ тем, что под конец покойный часто страдал от перегара, имея в виду «от перепоя». «В последнее время я замечал, что после обеда он часто захрапывал в гостиной (вероятно, задремывал). А перед самым концом так переменился, что если не знать, кто он такой, он бы никого не узнал» (конечно, его бы никто не узнал).

Были и радостные новости: председатель суда из Ка́на получил на шею «шнурок» командора ордена Почетного легиона. «Он человек способный, это как пить дать, но наградили-то его, как я слыхал, за то, что уж больно он подвержен влиянию. Кстати, вчера о его награде опять писали в „Эко де Пари“[126], их главный директор сперва прочитал только первый эпиграф (вместо „параграф“)». В статье здорово досталось политике господина де Кайо[127]. В общем, я считаю, они правы, – сказал директор. – Из-за него мы слишком зависаем под Германией» (то есть «зависим от Германии»). Рассуждения гостиничного деятеля на эту тему нагоняли на меня скуку, и я перестал слушать. Я думал о тех образах, ради которых мне захотелось вернуться в Бальбек. Они сильно отличались от прежних: виды, которые я мечтал увидать, были сияющими, а нынешние были затянуты дымкой, словом, виды тоже меня разочаровывали. Образы, которые выбрала память, так же произвольны, так же ограниченны, так же неуловимы, как те, что были созданы воображением и развеяны реальностью. Реальное, отдельное от нас место вовсе не обязано содержать в себе картины, подсказанные именно памятью, а не мечтой. И потом, новая реальность, быть может, вытеснит из нашей памяти желания, которые привлекли нас сюда, – они даже могут стать нам ненавистны.