Содом и Гоморра

Директор пришел узнать, не желаю ли я спуститься вниз. На всякий случай он поглядывал на отведенное мне место в ресторане. Не видя меня, он забеспокоился, не началось ли у меня опять удушье. Он выразил надежду, что это просто легкая «боль в горле», и заверил меня, что, как он слышал, от этого помогает «калипт» – так он называл это средство.

Он передал мне записку от Альбертины. В этом году она не собиралась в Бальбек, но переменила свои планы и уже три дня жила хоть и не в самом Бальбеке, но на соседней станции, в десяти минутах на трамвае. Опасаясь, что путешествие меня утомило, она воздержалась от визита в первый вечер, но просила узнать, когда я смогу ее видеть. Я уточнил, сама ли она приезжала, и не потому, что хотел ее видеть, а чтобы избежать встречи. «Да, собственной персоной, – отвечал директор. – Она бы хотела увидеться с вами как можно скорее, если у вас нет самых неотвратимых причин для обратного. Видите, все тут в конечном счете вас жаждут». Но я никого не хотел видеть.

Хотя накануне, по приезде, я опять подпал под беспечное очарование жизни на морском курорте. Тот же лифтер, на сей раз почтительно, а не презрительно безмолвный, краснея от удовольствия, привел в движение лифт. Взлетая вдоль уходящей ввысь колонны, я вновь пересек то, что было для меня когда-то тайной незнакомого отеля, где, если вы беззащитный и бесславный только что приехавший турист, каждый завсегдатай, возвращающийся к себе в номер, каждая девушка, спускающаяся в ресторан, каждая горничная, проходящая по диковинным поворотам коридора, и вот эта юная американка с компаньонкой, идущие обедать, окидывают вас взглядом, в котором не читается ничего, что бы вас порадовало. На этот раз, наоборот, я испытал отдохновенную радость взлета на верхушку знакомого отеля, где я чувствовал себя как дома, где много раз уже приходилось мне совершать действие более длительное и более трудное, чем даже извлечение соринки из глаза: вкладывать во все вещи родственную мне душу вместо их собственной, наводившей на меня страх. Не догадываясь о внезапном душевном переломе, который меня ждал, я подумал, не следует ли мне отныне ходить всякий раз в другие отели, где я буду обедать впервые, где привычка еще не убила на каждом этаже, перед каждой дверью ужасного дракона, который словно сторожит чью-то заколдованную жизнь; где мне придется подходить к незнакомым женщинам, которых собрали вместе и сплотили наподобие колонии полипов только роскошные отели, казино, пляжи?

Мне было приятно даже, что нудному председателю суда не терпится меня увидать; в первый день я видел волны, видел лазурные отроги горы, ее ледники и водопады, ее крутизну и небрежное величие – да стоило только вдохнуть впервые за долгое время этот особый слишком ароматный запах мыла в Гранд-отеле, пока я мыл руки: этот запах принадлежал, кажется, и нынешнему дню, и прошлому приезду и парил между ними, как истинное очарование той особой жизни, когда забегаешь к себе, только чтобы сменить галстук. Простыни были слишком тонкие, слишком легкие, слишком огромные, их невозможно было подоткнуть, невозможно удержать в руках, они вздувались вокруг одеял подвижными завитками – раньше бы это меня угнетало. На неудобной выпуклой округлости своих полотнищ они баюкали только блистательное солнце, исполненное надежд, какие бывают утром первого дня. Но утро не успело забрезжить. Еще ночью воскресла жестокая божественная сила. Я умолил директора уйти от меня и попросить, чтобы никто не входил. Я сказал ему, что буду лежать, и отверг его предложение послать в аптеку за превосходным лекарством. Он пришел в восторг от моего отказа, потому что опасался, как бы постояльцам не помешал запах «калипта». Я даже удостоился комплимента: «Вы не отстаете от времени» (он хотел сказать: «вы правы») и совета: «Смотрите не испачкайтесь об дверь, в отношении скважин я велел в них „ввести“ масло; если кто-нибудь из служащих посмеет к вам постучаться, мало ему не „останется“. И чтобы все запомнили, что я сказал, не люблю „повторений“ (разумеется, это означало „не люблю повторять одно и то же“). А вот если желаете, вам принесут старого вина, у меня там внизу целый бачок (подразумевался, вероятно, бочонок). Я его вам не на серебряном блюде принесу, как голову Ионафана[132] Крестителя, и это не „Шато-Лаффит“, но нечто в том же виде (то есть роде). И они могли бы вам поджарить небольшую камбалу, это легкая пища». Я от всего отказался, но мне показалось странно, что название рыбы прозвучало у него как кабала, а ведь он столько раз ее заказывал!