Содом и Гоморра

Но никогда уже не изгладится из моей памяти это дрогнувшее лицо, и эта боль в ее сердце, а вернее, в моем; ведь мертвые живут уже только в нас, а больше нигде, и упрямо вспоминая удары, которые мы им нанесли, мы то и дело осыпаем ударами сами себя. За эту жесточайшую боль я цеплялся изо всех сил, потому что отчетливо чувствовал: она – результат моей памяти о бабушке, доказательство того, что эта память живет во мне и никуда не девается. Я чувствовал, что на самом деле помню бабушку только этой болью, и мне хотелось, чтобы гвозди, вбивавшие в меня память о ней, впивались еще глубже. Я не пытался смягчить страдание, приукрасить его, не притворялся, будто бабушка просто уехала и невидима только временно, не разговаривал с ее фотографией (той самой, что сделал Сен-Лу, теперь она была у меня), ни о чем ее не просил, как человека, с которыми мы разлучены, но он где-то есть, он нам знаком, связан с нами узами душевного согласия. Я никогда этого не делал, потому что мне было важно не только страдать, но еще и уважать первозданность моего страдания, того, что я почувствовал внезапно, невольно, и хотел чувствовать еще и еще, подчиняясь его законам всякий раз, когда передо мной опять вставало странное противоречие между продолжающейся жизнью и небытием, которые пересеклись у меня внутри. И конечно же я не знал, сумею ли когда-нибудь извлечь каплю истины из этого горестного и пока еще непостижимого ощущения, но если сумею, то только из него, такого особенного, такого стихийного; это ощущение не было ни намечено моим разумом, ни приглушено моим малодушием – сама смерть, внезапно явленная смерть, словно молния, согласно сверхъестественному, нечеловеческому чертежу прочертила во мне этот двойной таинственный след. (А если до сих пор я не вспоминал бабушку, то ведь мне и в голову не приходило, что из забвения я смогу извлечь какую-то истину, потому что само по себе оно было всего лишь отрицанием, притуплением мысли, бессильной воссоздать реальный момент жизни и вынужденной подменять его трафаретными и незначительными образами.) Хотя возможно, инстинкт самосохранения, изворотливость ума, защищающая нас от боли, уже закопошились над еще дымящимися руинами, принялись закладывать первые устои своего полезного и пагубного творения, и я чересчур наслаждался, вспоминая то одни, то другие суждения той, что была мне так дорога, вспоминая их так, словно она и сейчас могла их высказать, словно она еще была жива, словно я сам был жив для нее. Но когда в поздний час, тот, что таит в себе больше правды, мне удалось заснуть, когда глаза мои сомкнулись для вещей внешнего мира, царство сна (на пороге которого разум и воля, временно впавшие в паралич, уже не могли спасать меня от жестокости моих истинных впечатлений) отразило горестный синтез продолжавшейся жизни и небытия и преломило его в неизменной просвечивающей глубине своей таинственно освещенной утробы. В царстве сна внутреннее знание, подчиняясь расстройствам нашего организма, ускоряет сердечные или дыхательные ритмы, потому что одна и та же доза страха, печали, раскаяния воздействует в сто раз сильнее, если поступает в наши сосуды таким путем; как только мы решились промчаться по этим артериям подземного города и пустились вплавь по черным волнам нашей собственной крови, словно внутренней нашей Леты[129]

с ее бесчисленными извивами, нам предстают важные торжественные фигуры, они вырастают перед нами и удаляются, оставляя нас в слезах. Всякий раз я напрасно искал среди них под темными сводами бабушкин образ, однако я знал, что она еще живет, просто жизнь у нее какая-то съежившаяся, бледная, как жизнь воспоминания; сгущалась темнота, усиливался ветер; отец, который должен был отвести меня к ней, все не приходил. Внезапно у меня пресеклось дыхание, сердце отяжелело, словно камень, я вспомнил, что уже многие недели забывал написать бабушке письмо. Что она обо мне думает? «Господи, – думал я, – как ей, наверно, печально в этой тесной комнатке, которую для нее сняли, тесной, будто для старой служанки, и она там совсем одна, при ней только сторожиха, которая о ней заботится, если нужно, а она даже шевельнуться не может, потому что по-прежнему немножко парализована и ни разу не захотела встать. Она, наверно, думает, что я ее забыл с тех пор, как она умерла; до чего же ей там одиноко и сиротливо! Скорее побегу с ней повидаться, нельзя терять ни минуты, нечего ждать, пока придет отец, но только где она? Как же я мог забыть адрес? Лишь бы она меня еще узнавала! Как я мог забыть о ней на несколько месяцев? Темно, я не найду, из-за ветра трудно идти, но вот отец, он гуляет там, впереди, я ему кричу: «Где бабушка? Скажи мне адрес! С ней все хорошо? Ты уверен, что у нее есть все необходимое?» – «Разумеется, – отвечает отец, – не волнуйся. Сторожиха женщина аккуратная. Время от времени мы ей посылаем немного денег, и она покупает то немногое, что бабушке нужно. Иногда она спрашивает, каким ты стал. Ей даже сообщили, что ты собираешься писать книгу. Она как будто обрадовалась. Утерла слезу». Тогда я, кажется, вспомнил, что вскоре после своей смерти бабушка, рыдая, сказала мне смиренно, как старая уволенная служанка, как чужая женщина: «Ты же позволишь мне хоть изредка с тобой видеться, не исчезай на долгие годы, приходи ко мне. Помни, что ты был моим внуком и что бабушки ничего не забывают». Когда передо мной вновь встало ее лицо, такое покорное, такое скорбное, такое ласковое, мне захотелось немедленно побежать к ней и сказать то, что следовало сказать тогда, сразу после ее смерти: «Что ты, бабушка, мы будем видеться, сколько ты захочешь, у меня никого нет на свете, кроме тебя, я тебя больше уже никогда не покину». Столько месяцев, пока я не приходил, она рыдала, наверно, там, где лежит, и что она могла подумать? И я, тоже рыдая, сказал отцу: «Скорей, скорей, скажи мне адрес, отведи меня к ней». А он в ответ: «Видишь ли… я не уверен, что ты сможешь ее увидеть. И потом, пойми, она очень слабенькая, очень слабенькая, она уже совсем другая, боюсь, что тебе будет тяжело. И я не припомню точный номер аллеи». – «Ну скажи, ты же знаешь, разве правда, что мертвые уже не живут? Это же неправда, мало ли что говорят, вот бабушка живет по-прежнему». Отец печально улыбнулся: «Знаешь, не очень-то, не очень-то. По-моему, лучше тебе туда не ходить. Она ни в чем не нуждается. Там у нее поддерживают порядок». – «Но она же часто бывает одна?» – «Да, но ей так лучше. Ей лучше ни о чем не думать, а то она огорчается. Когда люди думают, они часто огорчаются. Да и вообще она очень угасшая. Я тебе дам точные указания, как тебе к ней попасть, но понятия не имею, что ты там будешь делать, и вряд ли сторожиха пустит тебя на нее посмотреть». – «Но ты же знаешь, я всегда буду жить с ней рядом, олени, олени, Франсис Жамм

[130]

, вилка». Но я уже переправился назад через реку, петлявшую угрюмыми излучинами, поднялся на поверхность, в то место, где начинается мир живых, и хотя я еще бормотал: «Франсис Жамм, Франсис Жамм, олени, олени», но повторение этих слов уже не открывало мне ни прозрачного смысла, ни логики, заложенных в них, хотя еще мгновение назад они были мне совершенно ясны, но теперь я уже их не помнил. Я даже не понимал больше, почему слово «Аякс»[131], которое только что произнес отец, вне всякого сомнения значило в тот момент «Смотри не простудись». Я забыл закрыть ставни, и разбудил меня, конечно, солнечный свет. Но перед глазами у меня невыносимо плескались те самые морские волны, на которые когда-то часами могла смотреть бабушка; новый образ их равнодушной красоты тут же напоминал мне, что она их не видит; мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать их шума, потому что теперь светозарный прибрежный простор пронзал мое сердце пустотой; казалось, все здесь, как аллеи и лужайки общественного сада, в котором я когда-то у нее потерялся в детстве, твердило мне: «Мы ее не видели», и под округлостью бледного божественного неба мне было трудно дышать, будто под замкнувшим горизонт огромным синим колпаком, где не было бабушки. Не желая ничего больше видеть, я повернулся к стенке, но увы – это была та самая стенка, что служила когда-то нам двоим утренней вестницей; это она, послушно, как скрипка, передававшая все оттенки чувства, с такой точностью пересказывала бабушке мой страх ее разбудить, а если она уже проснулась – страх, что она меня не услышит и что она сама не смеет шевельнуться, а потом сразу, будто вступал второй инструмент, объявляла мне, что бабушка сейчас придет и что можно успокоиться. Я не смел придвинуться к этой стенке, как не смел прикасаться к роялю, на котором играла бабушка и который все еще отзывался на ее туше́. Я знал, что могу теперь стучать как угодно громко – ничто больше ее не разбудит, я не услышу никакого ответа, бабушка больше не придет. И если рай существует, я ничего больше не попросил бы у Бога, только чтобы можно было трижды тихонько стукнуть в эту стенку, ведь этот мой стук бабушка узнала бы из тысячи других, и чтобы она в ответ тоже постучала, и это бы значило: «Не беспокойся, мышонок, я знаю, тебе не терпится, я уже иду», и пускай бы он позволил мне оставаться с ней целую вечность, она бы не показалась нам слишком долгой.