Содом и Гоморра

Вместо всего, что доставляло мне удовольствие в последнее время, сейчас меня могло бы обрадовать только одно: если бы я мог, изменив прошлое, уменьшить бабушкины страдания. А ведь я ее помнил не только в халате, символе ее тревожных хлопот обо мне, изнурительных, конечно, но и приятных; понемногу я припоминал каждый раз, когда не упускал случая показать ей, да еще и преувеличивая, до чего мне худо, причинить ей огорчение, которое, как мне представлялось, я потом исцелю поцелуями – как будто моя нежность могла ее порадовать не меньше, чем мое благополучие; и ужаснее всего было то, что теперь-то я не представлял себе ничего лучше, чем видеть счастье, в моих воспоминаниях растекавшееся по ложбинкам на ласковом склоненном лице, изваянном ее нежностью, а ведь когда-то с бессмысленным ожесточением пытался согнать с этого лица следы самых скромных удовольствий, как в тот день, когда Сен-Лу фотографировал бабушку, а я, не в силах скрыть, что меня коробит смехотворно ребячливое кокетство, с которым она позирует, прячась в выгодную для лица полутень под широченными полями шляпки, не удержался и пробормотал несколько раздраженных, обидных слов; я тогда почувствовал по тому, как дрогнуло у нее лицо, что они попали в цель, достигли ее ушей; и теперь, когда утешить ее градом поцелуев было невозможно, эти слова рвали мне сердце на части.