Сокровища ханской ставки

Ты, возможно, спросишь, как я с ним познакомился и что вообще свело двух столь разных людей – меня, немецкого аристократа и художника из коммунистической России? Могу сказать, что с 1927 года вплоть до 1935 Лавров жил и учился в Париже, участвовал в знаменитых Салонах независимых, а его учителем был сам Франсуа Помпон. Однако нас объединила не так любовь к изобразительному искусству, как страсть к балету. Точнее сказать, к одной знаменитой балерине, Анне Павловой. Некоторое время мы даже соперничали с ним за ее внимание. Я говорю об этом без смущения, поскольку в тот момент еще не был знаком с твоей матерью, которая позже воплотила в себе мой идеал женщины и подруги. Так или иначе, в те годы мы оказались с Жоржем соперниками, однако позже прониклись друг к другу взаимным уважением и даже дружески общались.

Так вот, по моему заказу Лавров отлил восемь статуэток. Здесь фото шести из них. Взгляни на них и ты наверняка сразу вспомнишь, о чем тут идет речь…»

Гельмут бросил быстрый взгляд на фотографические карточки, которые выпали из серого конверта. От времени они пожелтели, однако фигурки на них были видны хорошо. На одной фотографии был одинокий фазан, на другой – фазан с курочкой, на третьей – лис, на четвертой – лис, бегущий за фазаном, на пятой – фазан, защищающий гнездо и курочку, на шестой – фазан, гибнущий от зубов лиса. Конечно, он отлично помнил эти статуэтки, они были расставлены в их родовом поместье на двух этажах. Правда, по его ощущению, раньше статуэток было больше. Кажется, одна из скульптур располагалась прямо в кабинете у отца. Что же касается остальных, тут он никак не мог вспомнить, где именно они стояли в доме.

«Между тем, расположение скульптур очень важно, – писал дальше отец. – Очень вероятно, что незваные гости нарушили первоначальный порядок. Восстановить его поможет стишок, которому я учил тебя в детстве. Уверен, ты отлично его помнишь, поэтому не привожу его здесь – чтобы не давать дополнительный козырь тем, в чьи руки может случайно попасть это письмо. В стишке этом заключен не только порядок расстановки скульптур, но и разгадка того, что именно за ним кроется. Поняв это, ты легко отыщешь место, где спрятан золотой конь Батыя.

Прощай, мой сын, и будь счастлив. Сделай то, чего не смог сделать я, и добейся того, чего я не добился. Твой любящий отец Роман фон Шторн».

* * *

Дрожащими руками Гельмут отложил письмо. Черт побери! Много лет они вели в Америке скромную жизнь иммигрантов, а сами, оказывается, были владельцами необыкновенного сокровища. Подумать только, один из двух легендарных коней Батыя стал собственностью их семьи. Даже если просто переплавить его в слитки, это выйдут миллионы долларов, а если удастся продать его целиком где-нибудь на «Сотбис», ни он, ни его потомки не будут знать недостатка ни в чем!

Оставалась самая малость – вспомнить стишок, разгадать его, приехать в ГДР, найти коня и вывезти его оттуда.

Гельмут вытащил блокнот, вырвал из него листок и задумался. Стишок был простой и незатейливый, он знал его с детства и был уверен, что забыть его невозможно. Сейчас, однако, память сыграла с ним злую шутку. Сколько он ни морщил лоб, сколько ни тер виски, но даже первая строчка никак не шла ему на ум. И что хуже всего, он не мог припомнить даже ритма. А ритм в таком случае – дело первостепенное, на него, как жемчужины на нитку, нанизываются слова. Ритм подбрасывает рифмы, те, в свою очередь, тянут за собой строчки целиком. Но сейчас все как корова языком слизнула, он даже без слов промычать стихотворения не мог.

Всю ночь фон Шторн проворочался в постели, но так и не вспомнил ни единой строчки, и лишь под утро впал в тяжелое и муторное забытье. Проспав, он даже опоздал на работу, чего с ним не случалось еще ни разу. На работе он тоже вел себя странно, глядел сквозь чертежи, запрокидывал голову, возводил глаза к потолку и даже на обед не пошел, вследствие чего к вечеру у него мучительно разболелся живот. Боль в животе фон Шторн снял лекарством, а вот со стишком дело обстояло куда хуже – он по-прежнему не желал вспоминаться. И это наводило ужас. Сейчас, когда перед ним раскрылись врата невиданных возможностей, за которыми сияла совершенно сказочная жизнь, вдруг оказалось, что войти в эту жизнь он не способен – дорогу ему преградило маленькое кургузое стихотворение, которое не мог он даже рассмотреть толком.

Фон Шторн снова не спал всю ночь, снова под утро ему снились кошмары, и он снова опоздал в свое конструкторское бюро. Дело дошло до того, что его вызвали в отдел кадров и мягко поинтересовались, здоров ли он?

– Совершенно здоров, благодарю, – отвечал фон Шторн, глядя на собеседницу пустыми оловянными глазами.