Солдаты без оружия

— Через три дня.

— Нет, трех дней для выполнения задуманного вами маловато! По крайней мере, думаю, нужно четыре-пять дней, не меньше.

— Хорошо, попробую отсрочить отъезд еще на день, — с сомнением пообещал Ориф.

Барот-амак, отечески, с любовью глядя на сына своего друга, улыбнулся, поглаживая короткую, черную с проседью бородку.

— Хочу напутствовать вас добрым словом, товарищ Олимов!

— Буду рад! — сказал Ориф.

— Вчера мы с Акой Наврузом, Хакимчой и еще несколькими людьми, которые вместе с нами едут в составе трудармии на Урал, сидели в квартальной чайхане за пиалушкой чая, разговаривали о том о сем. Много раз и вас поминали добрым словом.

Ориф рассмеялся:

— И что же вы, интересно, говорили обо мне?

— Только хорошее, поверьте! — продолжал улыбаться Барот-амак. — Все довольны, что именно вы будете комиссаром нашего эшелона. Люди говорят, пусть только позовет товарищ Олимов, с ним хоть на край света, ничего не страшно, нигде не пропадем!.. Вот так-то, друг Орифджан.

Слыша добрые слова о себе из уст мудрого, повидавшего жизнь старого человека, Ориф не скрывал своего волнения, зарделись щеки, благодарно блеснули глаза, и он лишь тихо повторял «спасибо», «да будьте все вы живы и здоровы»…

Барот-амак между тем выразил уверенность, что коли у людей так сильна вера в Орифа, то на его предложение о сборе продовольствия и вещей для трудовой армии люди непременно горячо откликнутся, и завтра же с утра он сам, Ака Навруз и все его товарищи, мобилизованные в трудовую армию, обязательно примут участие в этой кампании.

В самом деле, не прошло и двух дней, как домочадцы мобилизованных, а потом и семьи, жившие рядом, в соседних домах и кварталах, помогавшие экипировать отъезжающих, стали приносить на сборный пункт кто что мог — теплую одежду, продовольствие, разные другие вещи, которые могут понадобиться там, на далеком Урале. Приносили даже дутары, тамбуры, рубабы, дойры, шахматы и шашки. Словом, собрали немало всего, чтобы те, кто покидал родные края, не чувствовали себя заброшенными, одинокими, тем более что никто еще и не представлял себе, какими неожиданностями удивит их, жителей юга, холодная уральская зима, да и вообще жизнь в далеком, неведомом краю.

И вот наступил день отправки эшелона. На станции, в нескольких километрах от города, собралось много народа. В больших грузовых вагонах-пульманах через открытые двери были видны двухэтажные деревянные нары. При желании на них могло разместиться по пять-шесть человек. В центре каждого вагона была установлена большая чугунная печка. Длинный эшелон сплошь состоял из вагонов однообразного коричневого цвета, лишь в середине выделялся зеленой краской пассажирский вагон для руководителей эшелона: в нем ехали Барот-амак с Акой Наврузом и еще несколько человек, уважаемых трудармейцами за почтенный возраст. С ними ехал и фельдшер, Иван Данилович Харитонов.

Дело шло к вечеру, было почти четыре часа пополудни. Влажный воздух, пропитанный легким туманом, делал золотистый диск солнца расплывчатым, а его лучи ярко расцветили край горизонта, придавая небу не зимнее великолепие.

На переполненном перроне — стар и млад, женщины, мужчины, дети. Особенно много провожающих толпилось около молодых музыкантов, исполнявших народные мелодии, песни, танцы.

Одил-амак, Шамсия, маленький Озар и сестра Орифа Гулсуман стояли около пассажирского вагона, в котором он ехал. Все возбужденные, в приподнятом настроении, то и дело заливающиеся смехом над каким-нибудь острым словцом Орифа или Одил-амака. Как заметил отец, эти проводы отличались, словно небо от земли, от тех, что были в Сталинабаде, когда он провожал на фронт младшего своего сына Маруфа. Лица провожавших были тогда растерянными, печальными, а когда эшелон стал отправляться, все пришло внезапно в движение, послышались крики, плач матерей и отцов, сестер и невест, провожавших своих сыновей, мужей и братьев на поле брани. Прощались друг с другом, как знать, может быть, навсегда, поэтому думы всех были об одном: «Пусть больной, пусть изувеченный, лишь бы вернулся живой, лишь бы вернулся…»

И вот теперь Одил-амак провожал своего старшего сына с эшелоном трудовой армии. Объятиям, напутствиям, казалось, не будет конца. И хотя люди уезжали в края, далекие от поля битвы, среди провожающих и теперь многие плакали. Поезд уже набирал ход, и ему вдогонку все еще неслось: «До свидания, отец!», «До свидания, брат!» — и так, пока не скрылся из виду последний вагон. А потом еще долго стояли люди на платформе, не в силах двинуться с места.

Шамсия крепко прижала к себе голову сына и молча, снедаемая печалью разлуки, все махала вслед удалявшемуся эшелону. Куда только девалось ее недавнее оживление!.. Дрожащий голос Гулсуман вывел ее из оцепенения:

— Пусть бы он нам писал почаще, чтобы мы знали, как он там…

Устало, чуть слышно говорил и Одил-амак:

— Где бы ни был он, главное, пусть будет жив и здоров…

Шамсия обернулась: Гулсуман и Одил-амак теперь не скрывали своих слез.