Солнце и Замок

Сказано это было с учтивым интересом, не более, но все же вопрос заставил меня призадуматься. Разумеется, я мог бы без труда отделаться от местных селян какой-нибудь выдумкой насчет торговых надобностей либо паломничества, а сказав, что мы надеемся вернуть Бургундофару в родные земли у берега Океана, солгал бы лишь отчасти… однако имел ли я право так говорить? Прежде, в разговоре с Бургундофарой, я заявил, что ради спасения этих самых людей отправился за край мироздания…

Вспомнив об этом, я обвел взглядом изнуренную тяжким трудом, заплаканную жену гетмана, а после всех их соседей. Седина в бородах, жесткие от мозолей ладони… какое право имею я обходиться с ними, будто с несмышлеными детьми?

– Бургундофара родом из Лити, – начал я. – Возможно, это название вам известно?

Гетман отрицательно покачал головой.

– Жители Лити – рыбаки. Она надеется отыскать путь на родину, а я…

Я перевел дух, набрал в грудь побольше воздуха, подыскивая подходящие выражения. Гетман слегка, едва заметно, подался вперед.

– Как видите, я сумел помочь Герене. Сумел избавить ее от недуга.

– Да, видим, и благодарны тебе, – подтвердил гетман.

Бургундофара коснулась моего плеча, а когда я повернулся к ней, взглядом дала понять, что затея моя может кончиться скверно… но это я знал и без нее.

– Однако исцеление необходимо всей нашей Урд.

И гетман, и остальные, сидевшие на корточках спиною к стене, придвинулись ближе, а двое-трое согласно кивнули.

– Вот я и пришел исцелить ее хвори.

– Снег выпал задолго до того, как маис поспел, – с натугой, словно выдавливая из себя каждое слово, сказал один из селян. – Уже второй год подряд.

Тут закивали почти все, а человек, сидевший за спиной гетмана, то есть лицом ко мне, добавил:

– Небесные люди сердиты на нас.

– Небесные люди, – как мог, принялся объяснять я, – иеродулы и иерархи, вовсе не питают к нам ненависти. Просто они уж очень от нас далеки и очень боятся нас после того, что натворили мы в прошлом, давным-давно, на заре юности человечества. Я побывал у них.

Оглядев каменные лица крестьян, мне так и не удалось понять, верит ли мне хоть один.

– Побывал и, думаю, сумел достичь примирения. Сумел хоть немного сблизить их с нами, а нас с ними.

Ночью, улегшись рядом со мною в хижине гетмана (сам он с женой и дочерью ушел ночевать к соседям, а возражений и слушать не пожелал), Бургундофара сказала:

– А знаешь, в итоге – рано ли поздно – они нас прикончат.

– Уйдем завтра же, – пообещал я.

– Не отпустят, – откликнулась Бургундофара.

Поутру выяснилось, что правы мы оба – каждый на свой манер. Уйти-то мы из деревни, конечно, ушли, однако на прощание ее жители рассказали нам о соседней, в нескольких лигах пути, деревушке под названием Гургустии и проводили нас к ней. Выставленная на всеобщее обозрение, рука Герены поразила тамошних жителей до глубины души, и для нас (не только для меня с Бургундофарой, но и для Герены, и для Бренвина, и для остальных) устроили точно такое же пиршество, как накануне, только заячьим окорочкам послужила заменой свежая рыба.

Потом мне рассказали о некоем человеке – человеке очень хорошем, ценимом в Гургустиях чрезвычайно высоко, но ныне серьезно занедужившем. Я ответил его односельчанам, что поручиться за результат не могу, однако взгляну на него и помогу, чем сумею.

Хижина, где лежал захворавший, казалась такой же древней, как и он сам, да еще насквозь провоняла хворью и смертью. Я велел селянам, толпой повалившим за мною, выйти, а когда все ушли, обшарил хижину и, наконец, отыскал рваную циновку достаточной величины, чтоб занавесить входной проем.

После этого в хижине сделалось так темно, что я едва смог разглядеть больного. Стоило наклониться к нему, поначалу мне показалось, будто глаза привыкают к темноте, однако вскоре сделалось очевидно: нет, вокруг уже не настолько темно, как прежде. Лежащего освещал неяркий луч, смещавшийся, куда бы я ни перевел взгляд. Вначале я подумал, что свет испускает шип, хранящийся в кожаной ладанке, сшитой Доркас для Когтя, хотя светить так ярко сквозь кожу и ткань рубашки он, разумеется, не мог. Вынутый из мешочка, шип оказался таким же темным, как в тот раз, когда я пытался осветить им коридор за дверью моей каюты, и я спрятал его назад, в ладанку.

Хворый открыл глаза. Я, кивнув ему, изобразил на губах улыбку.

– Ты никак по мою душу? – едва слышным шепотом спросил он.

– Я не Смерть, – ответил я, – хотя путали меня с нею довольно часто.

– Так я и думал, сьер. С виду ты добр сердцем.

– А тебе хочется умереть? Это я, если хочешь, устрою вмиг.

– Да, хорошо бы… Если здоровым мне уже не бывать.

С этим он вновь смежил веки.

Сдернув с него покрывала из домотканых холстин, я обнаружил, что под ними он совершенно гол. На правом боку старика вздулась жуткая опухоль, шишка с детскую голову величиной. Трепеща под напором силы, заструившейся из недр Урд сквозь мои ступни к пальцам, я принялся разглаживать опухоль, и вскоре от нее не осталось даже следа.