Солнце и Замок

Внезапно в хижине снова стало темно, и я обнаружил, что сижу на утоптанном земляном полу, вслушиваясь в дыхание больного, словно завороженный. Казалось, просидел я так долгое-долгое время. Поднявшись на ноги, я почувствовал себя совершенно разбитым, будто какая-то хворь вот-вот свалит с ног меня самого – одним словом, в точности так же, как после казни Агила. Сдернув циновку, заслонявшую вход, я вышел наружу, навстречу сиянию солнца.

Бургундофара обняла меня что было сил.

– Что с тобой?

Я ответил, что со мной все в порядке, вот только не можем ли мы где-нибудь сесть? Но тут ко мне, распихав локтями толпу, протолкался изрядно горластый здоровяк – полагаю, один из родственников недужного – и во весь голос осведомился, поправится ли Деклан. Я, пробираясь сквозь столпотворение вокруг хижины в ту сторону, куда указала Бургундофара, буркнул в ответ:

– Не знаю.

Недавно минули ноны, и осенний день, как порою случается, выдался теплым. Чувствуя себя лучше, я нашел бы толкающихся, взмокших от пота пеонов изрядно забавными: точно такое же сборище мы распугали у Ктесифонского перекрестка, представляя пьесу доктора Талоса… Но теперь я буквально задыхался в их толпе.

– Отвечай! – заорал здоровяк мне в лицо. – Поправится он или нет?!

Остановившись, я повернулся к нему.

– Друг мой, ты, кажется, полагаешь, будто, если ваша деревня накормила меня, я обязан отвечать на твои вопросы? Если так, ты жестоко ошибся!

Горластого здоровяка оттащили прочь и, похоже, немного помяли (по крайней мере, звук одного удара я слышал).

Толпа расступилась. Герена взяла меня за руку, отвела к ветвистому дереву, несомненно, служившему местом собраний деревенским старейшинам, и усадила на гладкую голую землю спиною к стволу.

Кто-то, подойдя к нам, с поклоном спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Мне настоятельно требовалась вода, и некая женщина принесла ее – холодную, только что из ручья, в запотевшем глиняном кувшине, накрытом чашкой. К этому времени Герена устроилась справа от меня, а Бургундофара слева, и мы пустили чашку по кругу.

Вскоре к нам подошел и гургустийский гетман. Поклонившись, он указал в сторону Брегвина и заговорил:

– Брат мой рассказал, что ты прибыл к ним в деревню на корабле, плавающем среди облаков, а явился затем, чтоб помирить нас с силами неба. Всю жизнь ходим мы к местам поднебесным, посылаем им дым жертвоприношений, однако ж жители неба сердятся, насылают на нас морозы. В Нессе говорят, будто само солнце остывает день ото дня…

– А далеко ли до Несса? – перебила его Бургундофара.

– Следующее селение называется Ос, госпожа. Там можно нанять лодку и рекой добраться до Несса в один день.

– А из Несса нас и до Лити довезут, – шепнула Бургундофара мне на ухо.

– Но все же, – продолжал гетман, – монарх берет с нас налоги по-прежнему, а если не можем заплатить их зерном, забирает детей. Подобно отцам и дедам, ходим мы к поднебесным местам, перед самыми заморозками сожгли на жертвеннике лучшего барана в Гургустиях… Скажи, что же нам вместо этого надлежит делать?

Я вновь принялся объяснять: иеродулы-де нас боятся, так как в древние времена, в эпоху расцвета Урд, мы расселились по многим мирам, истребили без остатка множество других рас, разнесли повсюду свою жестокость и войны, а в заключение сказал:

– Нам надлежит стать едиными. Надлежит говорить только правду, дабы нашим посулам начали доверять. Надлежит беречь Урд, печься о ней, как вы печетесь о своих пашнях.

Гетман и кое-кто из остальных закивали, как будто и вправду все поняли – и, возможно, действительно поняли если не все, то хоть часть мною сказанного.

Вдруг за спинами собравшихся вокруг нас поднялся переполох: вопли, радостный смех, рыдания… Те, кто сидел, повскакали на ноги, только я слишком, слишком устал и остался сидеть. Пошумев, пороптав, гургустийцы вывели вперед хворого старика, по-прежнему голого, если не брать в расчет домотканой холстины (в которой я опознал одно из его покрывал), повязанной вокруг пояса.

– Это Деклан, – объявил кто-то. – Деклан, объясни-ка сьеру, как ты поправиться ухитрился!

Старик заговорил, но я, не расслышав его в общем гомоне, взмахом руки велел остальным замолчать.

– Так вот, господин мой, лежу я в постели, и явился ко мне серафим, облаченный в свет.

Пеоны загоготали, пихая друг друга локтями.

– Спросил он меня, желаю ли я помереть, а я сказал: нет, жить желаю, а после уснул и проснулся вот таким вот, как сейчас перед тобою стою.

Пеоны захохотали, загомонили, наперебой втолковывая ему:

– Это же он, вот этот вот сьер тебя вылечил! – и тому подобное.

– Этот человек видел все сам, а вы – нет! – прикрикнул я на весельчаков. – Кто утверждает, будто знает больше, чем очевидец, лишь выставляет себя дураком!

Боюсь, то были плоды множества дней, проведенных мною в Траксе, на заседаниях суда архонта, не говоря уж о бессчетных днях, в течение коих мне, облеченному властью Автарха, приходилось вершить суд самому.