Солнце на полдень

В конце улки возле опрокинутого, с засаленной подкладкой, кашкета, сидел нищий — точно почерневший пень от срубленного дерева. В кашкете лежала тощая горстка меди. Глаза нищего гноились, напоказ выставлены были его грязные культи, в прорехе посекшейся от времени и пота, темной и в лоскутьях рубахи виднелся латунный крестик. Во взгляде старого и прожженного попрошайки боролись былая цепкость и недавнее обезоруживающее сомненье. Как просить? О чем просить? У кого просить? Подобно отцу Петру, и этот испытывал сотрясающие основу его бытия глубинные толчки. Ни имя господнее, ни жалостливый речитатив несчастного калеки, просящего на пропитание, ни просто призыв к сочувствию голодному — все это теперь было без надобности, весь «престиж» нищего никак не трогал людей. Они презирали униженность, попрошайничанье, фальшь. Они стали подозрительны к упоминанию имени господа. И они ничуть не жалели, что рушилась вековая философия, вся психология нищенства. Весь многолетний опыт нищего оказался втуне. Он презирал, ненавидел голодную гордость новых людей! И по мере того как мы приближались, я видел, как закипала ярость в слезящихся глазах попрошайки. Мало, что мы не подавали, Шура к тому же кощунственно усмехался. Выдерживая взгляд попрошайки, он как бы говорил ему своей усмешкой: «Кончай канителить! Не видишь, что ли, — никто сейчас не уважает вашего брата!»

— Шпана! Трупоеды! Ширмачи грошовые! — услышал я за спиной.

Шура обернулся, с любопытством глянул на ругливого попрошайку. Стоял, молча думал. О чем? Шура за словом в карман не лезет.

— Что? Плохи дела? Не подают?.. Небось все говорят: работать надо? Значит, оно и верно. Я бы тебе посоветовал — отправиться в горсобес! Обхождение, дамочки фигурные, в белых халатах! Комиссуют, карточки дадут. Гражданином себя почувствуешь. Руки?.. Не молотобойцем же, не руководить — руками разводить. Сторожем, скажем. Работа? Общественно полезный труд! А то сидишь — за чужой щекой зуб не болит. Жизнь! Против лома нет приема.

При этом Шура опустил гривенник в опрокинутый кашкет нищего, упредив его новый взрыв брани… Ну и Шура — до всех у него дело!

А вот уже и Ройговардовская улица. Шарабаны, гулко гремя по лобастым гранитным булыгам, жались к обочине мостовой. Люди останавливались, глядя куда-то вперед, через головы впереди идущих. Вдруг воздух разорвал упругий удар в барабан. Тут же вразнобой ухнули трубы. Похоронная процессия тащилась медленно, точно плыла на этом суматошливом громыхании меди и упругой воловьей шкуры, на конском ржании и ругани возниц. Только что прибыл поезд, Ройговардовская, связывавшая город с вокзалом и с кладбищем, почетно открытым могилой и памятником городскому благодетелю, англичанину Рой-Говарду, была забита бричками, шарабанами, редкими грузовыми автомобилями. Покойник и процессия в это время были явно некстати. Тем более что похоронную процессию возглавил поп, что украсилась она даже несколькими жиденькими хоругвями впереди… И над всем этим разноголосым шумом вдруг мощно и призывно раздался заводской гудок. Завод имени Петровского звал на работу очередную смену.

В промасленных спецовках, в красных косынках шли с работы люди форштадта. С незапамятных времен их уделом был труд: повседневный, требовавший человека целиком, не только его умелых рук, а и озабоченной мысли, труда души. Шли формовщики и разливщики чугуна, вагранщики и слесари-сборщики, маляры и столяры. Люди, создававшие не только вещи, а сам дух жизни.

Завод имени Петровского выпускал плуги и сеялки, бороны и лобогрейки. В закопченных цехах, озаренных пламенем вагранок и отблеском леевого чугуна, — уже шло наступление на голод. От этих людей веяло силой, они знали, чего они хотят. Из устья Больничной улицы шли рабочие с обозного завода — их спецовки были припудрены опилками. Они делали возы, а, главное — колеса к возам. Колесо с тяжелой дубовой ступицей, плотно вделанными дубовыми спицами и железной шиной поверх обода, этому колесу еще надлежало тащить на себе давние тяготы крестьянского быта, заботы о хлебе насущном.

Шура вслушивался в гудок, плывущий над городом.

— На заводе, в котельной — два новеньких Бабкок-Вильсона установили! С сухопарниками! — сказал он мечтательно. Мне пришлось бы слишком много спрашивать про эти котлы, поэтому я промолчал. Шура всегда говорил о машинах и котлах с нежностью, точно о прекрасных, недосягаемо далеких барышнях…

— А третий — прямоточный котел Рамзина — еще лежит на дворе. Его тоже поставят. Завод расширять будут. Новые типы машин освоит. А пока корпуса перестраивают. Мне Жора говорил, если не на корабль, то на завод устроит. Чернорабочим или подручным! Лишь бы к машинам, к станкам бы допустили! Ирония судьбы — с призванием техника родиться в поповской семье…