Солнце на полдень

Мне казалось, что Шура в эту минуту уже чувствовал себя рабочим, таким же, как эти в кепчонках и промасленных спецовках, со свертками под мышкой. Домой, детишкам — после трудового дня — несли все свои восемьсот граммов хлеба, самый большой кус, который только и способна была дать теперь жизнь. Рабочие, отцы семейств, сами довольствовались горячим обедом в заводской столовке. Она была неплоха, видно, ради каламбура говорилось об обедах: «На первое щи, на второе овощи, на третье карета скорой помощи!»

Эх, скорей бы Жора устроил судьбу Шуры! Я сам тогда буду доставать коммерческий хлеб для тети Клавы. Не пропадут…

— Пойдем, провожу тебя до детдома, — сказал Шура. И вдруг я вспомнил про кран посреди двора. Ведь Шуру легко разоблачить! Странно, мне это почему-то не хотелось. А его проделка, на мой взгляд, была лишена законченности.

— А если отец Петр не дождется твоего прихода? Если он уже открыл кран? Он же догадается, что ты не успел так быстро сходить на насосную?

— А телефон на что? Скажу, что позвонил из проходной электрозавода, — показал Шура рукой в сторону нового корпуса электрозавода. Я так и не мог понять, — завод входил изначально в замысел Шуры или он так удачно оказался рядом построенным. — Мол, машинист у меня там знакомый — вот и договорился за трояк вместо пятерки! И вся молитва! — небрежно махнул рукой Шура. Вопреки своей привычке, он нарочно теперь все мне объяснял подробно, чтоб успокоить меня перед тем, как вернусь в детдом. Странный человек этот Шура, поповский сын, рожденный для машин и станков, а вынужденный к мелким проделкам и препирательствам с отцом Петром!

Я знал и без Шуры дорогу к детдому — не маленький, не заблудился бы. Но уж так полагалось. Взял детдомовца на воскресенье или на побывку, уведи и приведи чинно за руку! Нам, конечно, уже порядком надоело это — за ручку. Тетя Клава между тем всеми силами старалась расширить круг берущих нас на постой. Она говорила Леману о благотворном влиянии домашней обстановки. Леман же хотел вывести нас в новую жизнь — с полным забвением прежней, в родительском доме. Он хотел, чтобы слово «родина» вытеснило из нашего сознания другое слово — «родители», но не видел их изначальную связь. Клавдия Петровна спорила, она была женщиной и матерью, поэтому она лучше Лемана понимала, что без памяти сердца, пусть скорбной и тревожной, не может быть восхождения к новому чувству жизни. Но уж как бывает, сподвижники легко становятся злейшими врагами лишь потому, что, желая одного и того же, резко расходятся в средствах достижения желаемого… И если тут, слава богу, такое не случилось, заслуга была больше за тетей Клавой, за ее незлобивым характером и отходчивостью.

Именно тетя Клава настаивала, чтоб Леман видел каждый раз, что меня не только уводят, но и приводят обратно за руку. Это должно было создать для всех, прежде всего для меня самого, иллюзию теплых родственных отношений и родственной заботы. Доброту и ласку, полагала тетя Клава, не следует прятать от ребенка. И то ли Леман в итоге признавал верность педагогических воззрений тети Клавы, то ли уступал ее женскому упрямству, но все выходило так, как она хотела! Даже повариха Фрося заметила это, поудивлялась и сказала: «Капля камень точит».

Капля?.. Море женского терпения несет на себе утлую ладью жизни.

В интернате царило какое-то беспокойство. Может, ждали товарища Полянскую? А может, шефов из полка? Сам Леман ходил по комнатам, озабоченно заглядывал во все углы, ребята выравнивали ряды коек и тумбочек. Леман отходил в угол, приседал, закрывал один глаз, как при стрельбе, — проверял: по шнурочку ли стоят койки и тумбочки? Мы никогда не могли понять — какой смысл в этой работе, которой мы отдавали столько сил и времени! Можно было подумать, что от этого в комнатах будет светлее, а мы себя почувствуем — сытней. Странно, что никогда раньше, а именно сейчас, когда я вошел в комнату и всю картину увидел в подробностях, — точно деревню нашу с пригорка, — именно сейчас, когда я сам не был участником всей этой суетни, меня вдруг осенила мысль. Ведь и в самом деле все можно сделать проще!

— Федор Францевич, а давайте шпагат натянем!.. У Панько есть… Он его мелом драит, на досках след отбивает: линию…

Но и тут она со мной, моя бесхарактерность! Будучи даже убежденным в правоте, разве я могу настоять на своем? Вот и сейчас все выпалил противной скороговорочкой, конфузливо краснея. Как я ненавижу себя за это! Сколько раз мне попадает за чужие грехи! Хочу объяснить, а сам молчу. Удерживает эта противная трусость: как бы Леман не осадил меня, а ребята не засмеяли. Представляю лицо свое: подайте нищему копеечку.

Леман неожиданно выпрямился. Он смотрит на меня, но не видит меня. Взгляд его — весь в себя. Это была быстрая мысль, после которой тут же последовало:

— А ну-ка, бегом к Панько за шпагатом! Скажешь бобру старому — вернем ему…

И лишь когда я вернулся, Леман усмехнулся и почесал себя за ухом. Мол, не ждал он от меня такой прыти!

— Это ты что же — в книжке какой-то вычитал?