Солнце над Бабатагом

Клочья тумана цеплялись за выступы скал, принимая очертания скорченных окаменевших людей и чудовищ. Маринка старалась не смотреть на сбегавшую к Дербенту каменистыми кручами бездну.

Спуск продолжался уже более часа. Внезапно за поворотом, где глубоко внизу слышался глухой рев потока, замигали огни. Они то вспыхивали, то угасали.

— А хорошо, сестрица, что ночью спускаемся,— заметил все время молчавший Грищук,— днем было бы куда страшнее- Как вы считаете?

— Конечно,—согласилась Маринка.--Ой, что это?— тревожно спросила она, чувствуя, как повозка вдруг быстро покатилась под гору.

— Тпру! Тпру!—вскрикнул Грищук. Он уперся ногами в подножку, откинулся назад и натянул вожжи, стараясь, остановить лошадей.

При свете месяца Маринка увидела, как передняя повозка переехала висящий над пропастью мостик.

— Тпру! Тиру!— кричал Грищук.— Тпру, окаянные!

Повозка влетела на шатавшийся из стороны в сторону бревенчатый мостик и, скользнув по самому краю, выкатилась на плоскогорье. Дорога сразу расширилась..

— Ой,— переведя дух, проговорила Маринка,—а я думала, упадем!

Грищук взглянул на побледневшее лицо девушки.

— Что вы, хорошая моя? Разве можно? Тут убьешься,— сказал он спокойно, кивнув в сторону пропасти.— Нате, подержите вожжи. Я посмотрю, что такое случилось.— Он слез с повозки и стал возиться где-то у задних колес.— Ну да,— сказал: он,—цепь лопнула. И, скажи, как она лопнула?

— Это кто? Грищук?— спросил из тьмы голос Харламова.

— Он самый.

— Ну, как у тебя?

— Порядок.

— Снимай цепь. Здесь ровное место.

Грищук снял цепь и прыгнул в повозку. Лошади тронулись. Вскоре показались глинобитные стены и черневшие купы деревьев. Обоз въехал в Дербент.

7

Две смуглые девушки в цветных рубашках до пят сидели на террасе, устланной темно-красным ковром, и вышивали пестрое сюзане. Третья, молодая женщина с поблекшим лицом, присев на корточки и позванивая висевшей на груди завеской монет, быстро вертела ручку поставленной на пол швейной машины.

Несмотря на сильный зной, в небольшом уютном дворике, обнесенном высокими глинобитными стенами, было прохладно. Столетний развесистый тут, абрикосовые деревья и разросшиеся кусты чайных роз отбрасывали густую тень на террасу. Едва слышно журчал проложенный через двор арычек.

— Какая ты счастливая, Лолахон!— нарушая молчание, сказала красивая девушка в голубой тюбетейке.

Лола подняла на подругу черные с желтоватыми белками большие глаза. На ее тонком лице с небольшим правильным носом и мягко очерченным круглым, чуть раздвоенным подбородком появилось удивление.

— Почему ты считаешь, Олям-биби, что я счастливая?—спросила Она.

— Не только я, Сайромхон тоже так думает,—сказала Олям-биби, показывая на молодую женщину, которая шила на швейной машинке..

— В чем же мое счастье, Сайромхон?— спросила Лола.

— В твоем отце, джанечка,— с легкой Грустью сказала Сайромхон.—Я знаю, он-не продаст тебя старику, как сделали со мной... Ох, девушки, не знаю, как и жить дальше,— помолчав, продолжала она.— Всем известно, что лучшей вышивальщицы, чем я, нет во всем Присурханье, а мой Рахманкул — ленишься, говорит. Я ли ленюсь? Дотемна сижу за работой. За месяц вышила три сюзане, а ему все мало... Старой клячей называет. А мне всего двадцать лет. Разве я виновата, что он загубил мою красоту? Разве я виновата, что так рано состарилась? Теперь вот из Ходжа-Малика девочку купил, на меня и остальных жен даже не смотрит, а только ругается и палкой грозится. Разве это жизнь, девушки?— Сайромхон замолчала. На ее глаза навернулись крупные слезы.

— Хорошо жить богатому человеку,— заметила Олям-биби.

— Не надо мне богатого и старого, дай мне хоть бедного, да молодого!— со слезами воскликнула Сайромхон.

— Я слышала, в Регаре одна девушка зарезалась.

— Из-за чего?— спросила Олям-биби.

— Тоже за старика выдали... А у нее, говорят, молодой жених был...

— Отец рассказывал, что в России совсем по-другому Живут,— заговорила. Лола, подбирая под себя босые ноги с розовыми пятками.— Там женщин не покупают и не продают, а если кто друг другу понравился, то и поженятся.

— Счастливые русские женщины,— вздохнула Сайромхон.

Они замолчали;

«Да, меня отец не продаст старику»,— подумала Лола. При воспоминании об отце в ее больших лучистых глазах промелькнула любовь и грусть. Последнее время старый Абду-Фатто начал прихварывать, и Лола тревожилась за отца. Абду-Фатто с утра ушел на базар. Сейчас, судя по солнцу, было далеко за полдень: а его все не было, и это очень беспокоило девушку.