Солнце над школой

— Так я поясню. Настоящий человек — летчик Маресьев, прежде чем стать летчиком, тоже был рабочим человеком. Понял? А мы, слесаря, гордимся тем, что председатель Президиума Верховного Совета СССР Ворошилов — слесарь. Из Луганска. Понял? И секретарь Центрального Комитета нашей партии Хрущев — тоже слесарь. Из Донбасса. Понял? Как думаешь, где они свои характеры закаляли? А? На производстве, дорогой: на заводах, в шахте, среди рабочего класса — вот где они свои характеры оттачивали! Ну, а потом, ясно, учились. А закалку жизненную они вот здесь, — Петр Семенович похлопал рукой по тискам, — вот за такими самыми тисочками получали.

— Ну, знаете, — упрямо возразил Женька, — для таких людей прежде всего нужен талант.

— Конечно! Во всяком деле талант нужен. Понял? Вот ты, например, знаешь, как рубить железо с музыкальным сопровождением?.. Не знаешь? Ну, тогда посмотри!

Инструктор ударил по зубилу, потом опустил молоток на тиски и повернул его как-то так, что он издал сразу несколько звуков. В это же время Петр Семенович постучал зубилом по тисочным губкам. И все услышали, что зубило с молотком отбивают самую настоящую «Барыню», да еще и с перебором. Отбивают быстро, на разные голоса, ловко вторя друг другу.

Петр Семенович засмеялся:

— А теперь слушайте «Светит месяц».

И он с серьезным выражением лица сыграл на тисках «Светит месяц», а потом опять засмеялся.

— Вот, ребята, учитесь — на старости лет пригодится! Будете на сцене выступать, как артисты, — он подмигнул Женьке, — или в цирке. Там, знаете, и на пиле играют, и на бутылках, и вообще черт знает на чем. А вы будете на зубиле с молотком играть. Вот так-то! А вы говорите — талант! Талант — он всем нужен!

Мы, конечно, хохотали и смотрели на него, как на колдуна, и даже на Маркова не могли обижаться. Ведь Петр Семенович разбил не только Женьку, но и всех нас. Очень захотелось закалить свой характер не где-нибудь, а именно за этими тисочками. А инструктор уже бегал по мастерской — живой, толстенький, поблескивающий лысиной и темными глазами навыкате, и весело покрикивал:

— Начнем, ребятки! Время — деньги! Временем дорожить нужно!

Ну и началось! Конечно, все сначала попытались сыграть на тисках «Барыню» или хотя бы выбить дробь, но вместо этого сразу же набили пальцы. А Петру Семеновичу хоть бы что.

Он знай себе покрикивает:

— Довольно, музыканты! Команды «дробь выбивать» не было. У кого рука покалечена — беги в аптеку, если совесть позволяет.

Постепенно веселье прошло, и мы начали рубить.

Просто ужас какой-то! Целишься, целишься по зубилу… хлоп! — и по руке! Кто-то даже взвыл от боли, но все сразу закричали:

— Давай в аптеку!

— Скорую помощь!

Ну разве побежишь тут за йодом?

В общем, только на втором уроке дело пошло на лад, и я перерубил свою полоску железа. Смотрю, а девчонки мучаются. Я подошел к Луне и говорю:

— Давай я тебе покажу. Я уже кончил.

А она как фыркнет! Как кошка, честное слово!

— Нужен ты здесь, такой показчик! Опять шишку набьешь!

Я покраснел и ушел. Чего она на меня злится — просто не понимаю. Другие ребята помогали девчонкам, и те ничего, а эта никого не допустила. Неужели и она будет задаваться так же, как и Женька Марков?

А когда мы двинулись домой, оказалось, что она пошла другой дорогой.

Я так ничего и не понял…

Глава 19. В конце коридора

Староста беспрерывно придирается ко мне — просто житья нет: «Громов, не кричи!», «Громов, не балуйся!», «Громов, ты что? Опять хулиганить собрался?» Я даже бегать перестал — хожу пешком, а она все равно придирается. Это надоело, и, когда мы оказались вдвоем в дальнем конце коридора, я прямо сказал:

— Знаешь, Алька, ты лучше не лезь! А то я не посмотрю, что ты девчонка и старо…

— Старостиха?.. — подсказала она совсем не сердито.

— Ладно тебе! Я не посмотрю, что ты староста и девчонка, и набью тебе…

— Зубы? — совсем весело осведомилась она.

Она, оказывается, просто издевалась надо мной, просто смеялась. А за что? Почему… почему она так?

У меня неожиданно перехватило горло и зачесались глаза, но я, конечно, сдержался. Что бы с тобой ни происходило — не смей распускаться при девчонках, и я ответил:

— А ты думаешь как? Конечно… Что ж, думаешь, это по-товарищески — так придираться?

— Эх, ты… — обиженно протянула Аля.

— Что — я?

— Ничего! Просто ты — трус!

— Ты что, с ума сошла, что ли? — разозлился я.

— Ну, а кто же ты, как по-твоему? Сказали тебе, что ты мой ухажер, так ты назло стараешься показать, что все это неправда. Струсил! И хулиганишь и смеешься надо мной. А когда меня старостой выбрали, даже не подошел. Удрал! Конечно, ты трус! Настоящий трус!

Она выпалила все это одним духом, сверкая глазами, сжимая кулачки. Я сначала растерялся, потом как-то обмяк и даже как будто почувствовал себя виноватым, а потом тоже отчаянно разозлился и заорал:

— Значит, я трус?

— Трус! Трус! — почему-то шептала она и, должно быть, от злости прищуривала глаза.

— Ну, тогда получи! — крикнул я и ударил ее по уху. — Ничего и никого я не боюсь! Поняла?