Солнце сияло

Владелец мобильного поднялся навстречу мне все с той же энергичностью летящего пушечного ядра. Казалось, его косичка в этом движении даже приняла горизонтальное положение – словно ее развевало обтекающим ядро ветром. Но в следующее мгновение что-то, должно быть, в моем лице пресекло этот полет, заставив его память лихорадочно вычислять, откуда оно может быть ему известно.

Что ж, не скрою, выражение, его лица, когда он вычислил, доставило мне удовольствие.

Не помню начала нашего разговора. Помню лишь, что уже вскоре наследник знаменитой фамилии вовсю бил хвостом. Я так и видел перед собой сконфуженную собаку, смиренно припавшую на передние лапы и выпрашивающую прощение за неверное поведение. Хотя, надо отметить, делал он это исключительно умело и с достоинством. Он извинялся не извиняясь. И как бы даже снисходя ко мне.

– Я так понимаю, – говорил он, – вы на меня обижены. Но вы в такой неудачный момент позвонили! Я совершенно не мог разговаривать. Никакой возможности объясниться. Эта наша девочка куда-то засунула ваши кассеты. Сразу не передала, а потом забыла, а у меня голова была забита совсем другим, там столько проблем разрешить предстояло: последний ведь день! На будущий год эти же клипы – в первой десятке, обещаю. И премия будет. Вот вам моя рука – железно.

Он протянул мне руку – опустившаяся над рекой половина разводного моста, который я должен был достроить своей рукой, – но я своей руки ему не подал. Я не мог сделать этого. Механизм, должный привести в движение мою половину моста, прочно бездействовал, в нем не могла провернуться ни одна шестеренка. Соблазнительно было определить события своей жизни на год вперед и быть уверенным в их непременном осуществлении. Но подать ему руку – это значило поставить себя в зависимость от него. Унизить себя. Сломать себя – и таким жить.

– Боря, – сказал я Боре Сороке. – Думаю, ты сумеешь найти варианты. А я пас. Извини уж.

Глава четырнадцатая

Помню, в четыре года я нарисовал на чистом листе у себя в альбоме какую-то загогулину, создание которой преисполнило меня чувством восторга. Это был даже не просто восторг. Это было какое-то упоение восторгом – счастье, какого, может быть, мне никогда больше в жизни не испытать. Я знал, что мне удалось нечто необыкновенное. Нечто выдающееся, совершенное. А между тем это была всего лишь загогулина, проведенная красным карандашом, – правда, замечательно жирным, оставлявшим после себя густой яркий след, и столь же замечательно длинная: во весь лист, сверху донизу, от одного угла до другого.

Я ходил тогда в детский сад, и дело было в детском саду. После того как нарисовал загогулину, я по какой-то причине – наверно, болел – долго не был там, а когда появился вновь и альбом, смирно пролежавший все время моего отсутствия в моей личной ячейке, вновь оказался у меня в руках, то, увидев ломаную красную линию, протянувшуюся через весь лист из угла в угол, я пришел в недоумение: что здесь могло вызвать тот мой восторг? Я смотрел – и не понимал. Пытался восстановить в себе знание, что было во мне тогда, которое и породило во мне тот восторг, но нет, тщетно: смысл и значение этой ломаной линии, такие ясные прежде, были мне теперь недоступны.

С той поры – никакого преувеличения, именно с тех четырех лет – во мне всегда живет страх сотворить «загогулину». Сделать что-то, что будет тебе казаться достойным книги Гиннесса – по крайней мере, а на деле заслуживающим лишь того, чтобы подобно использованному по назначению лоскуту туалетной бумаги быть отправленным в рычащее водой жерло унитаза.

Вот этот страх владел мной летом 1996 года – когда я наконец предпринял попытку записать несколько своих композиций. Случалось, мы совершали с Тиной нашу очередную музейную экскурсию – и я неожиданно обнаруживал, что сосредоточен вовсе не на мысли о том, чтобы затащить ее в ближайшую пивнушку, а на мысли о каком-нибудь аран-жировочном ходе, который точно загогулина, его нужно непременно менять, и во мне оставалось одно желание: поскорее завершить и экскурсию, и саму пьянку на выходе из музейных дверей и отправиться в соседнюю комнату, набить на моей «карге» (как я называл свой «Korg Prophesy») переделку аранжировки, что пришла мне в голову, – пусть даже на часах было уже далеко за полночь.