Солнце сияло

– Э, что так! – взял со стола поставленную мной бутылку Сева, решительно наклоняя ее над моим стаканом.

Я отдернул стакан, и, захлюпав из горлышка, водка облила мне руку.

– Какого черта! – вырвалось у меня.

– Нет, ну а что же так! – воскликнул Сева, недоуменно переводя взгляд с меня на Вадика. – Пить так пить!

– Вот и пей, – со смешком сказал ему Вадик. – Кто тебе мешает. Главное, когда пьешь, следить, чтобы другие себе больше не наливали.

– Нет, я так не могу. – Сева снова понес бутылку к моему стакану. – Что же я буду пить больше, чем другие. Это нечестно.

Я не выношу, когда меня заставляют пить. Ты не хочешь, а тебя заставляют и обижаются твоим отказом. Словно бы то, что не пьешь, унижает их. Словно бы отказ от выпивки – род оскорбления. И чтобы это еще происходило в твоем доме!

Я забрал у Севы бутылку, завинтил пробку и поставил под стол между тумбами. Сел к компьютеру, выставил на экране мышью нужные позиции и подвел курсор к кнопке включения.

– Что, начнем? – спросил я, протягивая им наушники, чтобы каждый приставил себе к уху по черному блюдцу. Динамиков у меня не было, на динамиках я сэкономил и обходился звуком, поступавшим прямо в слуховые отверстия.

Первым наушники у меня из рук взял Вадик:

– Начнем-начнем. Горю нетерпением. Давай врубай. Сева присоединился к нему, казалось, после некоторого

раздумья. Как если бы для того, чтобы приложиться ухом к блюдцу наушников, ему нужно было разрешить в себе некое противоречие.

– Ну, если ты считаешь, что я что-то не так, то извини, – сказал он, глядя на меня с таким видом, будто зажимал в себе переполнявшие его благие намерения.

– Врубаю, – объявил я, щелкая мышью.

У меня были доведены до ума две композиции. Одну из них я дал на затравку. Решив, что другую оставлю напоследок. А в середине я ставил им слушать все остальное – с оголенным хребтом конструкции, неоштукатуренное, неотделанное, в торчащих наружу арматурных прутьях.

В перерывах между щелчками мыши Вадик с Севой доставали из-под стола, где ей как бы уже полагалось быть, бутылку, наливали себе водки и комментировали прослушанное. Сева, несмотря на то, что попросил извинения за назойливость и тем вроде как пообещал больше не донимать меня своими приставаниями, снова всячески пытался не обойти мой стакан вниманием, и мне все время приходилось быть начеку, чтобы в стакан помимо моего желания не забулькало. Правда, теперь он уже не упорствовал так, как в начале. Хотя именно в одну из таких пауз у меня и возникло впечатление, что ему очень хотелось если и не напоить меня, то уж подпоить – точно.

Сказать, что все это не испортило мне кайфа от демонстрации моих трудов, будет притворством – испортило, и еще как. Но все же слышать их оценку было ужасно приятно. Что Вадику, что Севе большая часть того, что у меня получалось, нравилась. И даже очень.

– В самом деле нравится? А вы же в своей группе совсем другую музыку лабаете, – не удержался, сказал я в какой-то момент Вадику.

Вадик поводил у меня перед лицом указательным пальцем. Он жадничал, торопился пить и был уже подшофе.

– Своя музыка – это своя, это родное. Это не трожь! Но я что же, последний гад, чтобы чужое не оценить?

– Между прочим, – с особым значением произнес Сева, – твоя работа Колеснику показалась. Причем весьма. Это он мне еще тогда озвучил, вскоре, как ты у Бочара был.

Я попытался понять, о ком он говорит, но не смог сообразить. Ясно было, что это кто-то, кто был тогда у Бочаргина, но кто именно?

– Кто это, Колёсник? – спросил я.

– Как кто? – Сева посмотрел на меня с упреком. – Лысый такой, морщинистый. Гитарист.

Теперь я понял. Речь шла о том яйцеголовом человеке-маске. Ветеране подпольного рока.

– А почему он Колёсник?

– Потому что на колесах сидит. Не понятно, что ли? – отозвался вместо Севы Вадик. – А сними его с них – тут же рухнет.

– Рухнет, без сомнения, – подтвердил Сева. – Уж сколько лет сидит.

– Как это ему моя работа показалась? – Во что-что, а в то, что легендарному гитаристу, ветерану подпольного рока, понравилось, что я тогда сыграл, не верилось. У меня в ушах до сих пор звучали слова, которые он говорил, вторя Бочаргину, когда Бочаргин потребовал от меня оставить его синтезатор. – Он же меня тогда нес – как из пулемета поливал.

– Нет, не скажи, не скажи, – Сева вступился за ветерана подпольного рока с досадой и страстью. – Это он тогда совсем о другом говорил. Совсем на другую тему. А о том, что ты тогда там выдал, он и не заикался. Он мне об этом потом говорил, и вовсе не у Бочара!

– У Колёсника не ухо – язык дегустатора, – поддержал Севу Вадик. – Колёснику, что ты пишешь, точно должно было показаться.

Что ж, может быть, ему и показалось. Но тогда у Бочар-гина он, по сути, обвинил меня в плагиате у хозяина дома.

– Тронулись дальше, – щелкая мышью, позвал я своих гостей сниматься с бивака и отправляться в дорогу.

Сева с Вадиком торопливо задвигали челюстями, дожевывая маринованные огурчики, которыми закусывали, и, соединив себя коромыслом наушников, припали к их блюдцам.