Солнце сияло

– Иди на хрен, иди: показался!.. – взревел Вадик.

Я оставил Севины слова без ответа. Единственный ответ, который я сейчас мог дать Севе, – это дать ему в морду.

Вадик, когда за Севой закрылась дверь и мы вернулись на кухню, перед тем, как опуститься на табурет, покаянно встал передо мной на колени – его состояние позволяло ему такую эффектацию:

– Винюсь! Саня, винюсь! Не мог предположить. В голову не могло прийти! Так просил взять с собой, так просил! Говорит, запал на то, что ты мутишь. Жутко, говорит, запал!

– От кого ты услышал, что я делаю запись? – пришло мне в голову спросить Вадика.

Вадик, уже поднявшийся с колен, подставивший под себя табурет и потянувшийся к наполненному, но так и не опорожненному стакану, приостановил движение своей руки, потом уткнул указательный палец в лоб и некоторое время думал.

– Да, точно, – выдал он наконец. – Есть такой один. Тоже бас-гитарист. Вроде он в группе Бочара шьется. От него услышал. Точно.

От бас-гитариста из группы Бочара! Я тотчас вспомнил его. С косичкой, как у Юры Садка, тот, что был агрессивней остальных, если не считать самого Бочаргина и ветерана подпольного рока, с которым мы, когда я уже уходил, едва не подрались.

– Как ты думаешь, Вадик, а откуда этот Сева узнал, что ты ко мне собрался идти? – спросил я.

– Севка-то? – переспросил Вадик. – Да от того же баса, от кого еще.

– И для чего, как ты думаешь, он скачивал мой саунд?

– Да, для чего? – снова переспросил Вадик.

– Или для кого. Если они оба с Бочаром шьются?

Вадик, морща лоб, смотрел на меня, честно пытался понять, что такое я хочу из него достать, но эта логическая задача была ему сейчас не по плечу.

– Надо выпить, – проговорил он. Взял свою водку, заставил меня взять мой стакан и чокнулся со мной. – Водка расширяет сосуды, а следовательно, улучшает мыслительный процесс.

– Для Бочара он скачивал, – сказал я Вадику. – Вот для кого.

Насчет Бочаргина я догадался; но я не догадывался, я не мог и предположить, предвестником чего появлялся у меня этот плешиво-фиксатый его посланник, зарабатывающий на жизнь продажей пылесосов.

Именно в то время, когда занимался записью, я и познакомился с Ловцом. Это произошло в «Испе» – том магазине музыкальной техники, где я сначала купил синтезатор, а потом, оборудуя свою студию, сделался и завсегдатаем. Нередко я заходил туда не для того, чтобы что-то купить, а просто так – посмотреть, что появилось нового, пощупать, покрутить ручки, пощелкать тумблерами, потрепаться с ребятами продавцами. Я стал среди них своим, знал их по именам, и они тоже обращались ко мне по имени, давали мне домой без всякого залога – и на неделю, и на две – потестировать то микрофоны, то конверторы, то еще что, после чего я приносил им это как не устроившее меня и получал новый набор увесистых коробок, коробочек, а случалось, и коробов.

И вот однажды, заскочив так сюда – без особой цели, разве что с целью разжиться для «тестирования» какой-нибудь необыкновенной штукенцией, что еще не побывала у меня в руках, – я увидел, как мои приятели продавцы впаривают очередному случайному посетителю концертный пульт, который ему явно не нужен. Он интересовался студийным пультом, а они, почувствовав в нем откровенного лоха, подсовывали ему залежавшийся у них товар. Это был ширококостный, такого как бы борцовского типа мужчина лет тридцати трех, необычно для завсегдатаев магазина одетый – художественно, но дорого: в светлых полотняных брюках тонкой выделки, в светлом же, но подчеркнуто контрастирующем с брюками по тону блайзере такой же дорогой выделки, а его ботинки, когда мой взгляд неизбежно скользнул на них, окончательно выдали в нем человека небедного.

Его сангвинистическое лицо с тяжелыми нижними скулами было довольно грубоватого склада, коротко стриженные треугольного рисунка темные усы над верхней губой, казалось, должны были эту грубоватость подчеркивать, но глаза случайного посетителя «Испы» играли таким живым, ярким блеском, что грубоватость черт полностью сводилась ими на нет. Он напоминал молодого Хемингуэя – как тот выглядел, когда жил над лесопилкой в Париже. Судя, конечно, по фотографиям.

Прозрев в нем молодого Хема из жилища над лесопилкой, я сразу почувствовал к нему симпатию и род сочувственной жалости, что мои приятели продавцы обглодают его сейчас, подобно пираньям, до скелета, выпотрошив его кошелек без всякой пользы для него. При этом, однако, я был бессилен чем-либо помочь ему: мои попытки вмешаться в процесс потрошения кошелька были мгновенно пресечены, а я сам оттеснен от лоха в тысячедолларовых ботинках, и мне осталось только наблюдать за действиями моих приятелей со стороны.

Но, к моему удивлению, ничего у них не вышло. Во всяком случае, прямо сейчас, с наскока. Жертва оказалась исключительно пираньеустойчивой. Казалось, она готова поддаться на уговоры, казалось, она уступала натиску, все больше и больше слабела – и вдруг уверенным сильным движением разметала вившуюся вокруг стаю и выплыла на чистую воду.