Солнце сияло

Но все же я додолбил ее. Сам на своем «Макинтоше» нарезав тираж в пятьдесят дисков, сам нарисовав для них обложки, отпечатав те в конторе у Бори Сороки на цветном принтере, обрезав ножницами по размерам пластмассового футляра и вложив внутрь. Получилось совсем как «фирма». Самодеятельность выдавала лишь лицевая сторона самого диска – мне пришлось подписывать его от руки. Но в конце концов я и не претендовал на товарный вид. Мне было важно, что там внутри, на диске. А за то, что внутри, я отвечал. Может быть, кто-то и мог счесть сделанное мной «загогулиной», но это уже являлось бы делом его вкуса, не больше.

Стояли последние дни февраля, новое лето брезжило и обещало себя в свирепом гололеде под ногами и свисающих с крыш сосульках, когда я, рассовав по карманам штук пять или шесть дисков, вышел из дома в мир со своим саундом. И, черт побери, если кому покажется, что высокопарность моего слога здесь – чисто ироническая фигура речи, тот ошибается.

Глава пятнадцатая

Юра Садок, приняв футляр с диском, долго крутил его в руках, рассматривая обложку, брался даже за косичку на затылке, пожамкивая ее укорня, и в конце концов высказал удовлетворение оформлением.

– Совершенно фабричный вид. Совершенно. Не стыдно даже английской королеве преподнести.

– Что нам английская королева, – отозвался я. – У советских собственная гордость.

– То у советских, – ответил он, открывая чехол. – Мало ли что и как было в стране Советов. А мы теперь в стране Дум. И дума у нас одна: как бы в капитализм пропереться и чтоб сразу в развитой. Нам теперь не до гордости. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

– Хочешь сказать, на буржуев свысока уже не смотрим? – Крепко советская школа вбивала в нас идеологемы почившего в бозе коммунистического режима. Стихи великого пролетарского поэта о советском паспорте сидели в самых печенках.

– Снизу смотрим, снизу, – похмыкал Юра, – заискивая и завидуя. – Он достал диск из футляра и, осторожно держа за боковины, постучал по лицевой части, подписанной мной от руки, указательным пальцем: – Да, тут уже видок, конечно, не слишком фабричный. А мог бы, кстати, нарезать тираж на каком-нибудь производстве. Что им: получили от тебя исходник – и знай копируй. Совершенно фабричный был бы диск.

– Да иди ты! – Я ругнулся. Юрины требования ко мне с каждым шагом становились все грандиознее. – Я уже и так без штанов.

– Да, дешево, конечно, не получилось бы, – согласился он. – Меньше, чем на тысячу копий, они бы не согласились.

Музыкальный центр, положенный ему по должности и украшающий своей черно-серебряно-блистающей пластмассово-алюминиевой тушей стандартную стакановскую комнату Юры, заглотил мой диск, – и я, впервые с того времени, как занялся записью, услышал себя не в наушниках, а из динамиков. Надо сказать, это было впечатляюще. То, что еще мгновение назад принадлежало мне, и только мне одному, словно бы отделилось от меня и перестало быть моим. Я вглядывался в лицо Юры, пытаясь угадать его эмоции – будто никогда прежде он не слышал моей музыки и сейчас слышал впервые, – ловил в его мимике отражение того впечатления, что вызывал в нем этот отделившийся от меня гармонический звукоряд, и казалось, если вдруг увижу на его лице неодобрение, впору будет в петлю.

Но Юра слушал с таким видом – можно было подумать, он само воплощение Будды. И так отзвучала первая композиция, вторая, почти подошла к концу третья. И тут, на подходе завершающей каденции Юра наконец вышел из образа великого отшельника, достигшего состояния высшего совершенства.

– Долго слониха рожала, – проговорил он, – но что… не напрасно страдала: славный слоненочек! Так и хочется затискать в объятиях.

Гора свалилась у меня с плеч. Ну, не Эверест, не Монблан, но, пожалуй, что только чуть-чуть пониже их.

– Иди ты! – сказал я с облегчением. – Слоненочек. Сравнения у тебя.

– А что, а что? – смеясь, заприговаривал Юра. – Как говорят: назови хоть горшком, только в печь не сажай? Вот. Я тебя разве в печь? Я тебя на печь. В тепло, в уют. Кости греть, плоть ублажать.

– Ну и что теперь? – задал вопрос я.

Смешно сказать, но я ждал руководящих указаний. Диск я записал сам, склепал его с начала и до конца собственными усилиями, Юра не приложил к нему руки и в малой мере, но если бы не он – никакого диска не было и в помине. Он сыграл роль повивальной бабки; он меня понукал и направлял, подхлестывал и пришпоривал, я был лошадью, он седоком. И теперь я снова ждал от него направляющих шенкелей. Он мне указал цель: диск. Вот я его сделал. Теперь Юре предстояло направить меня дальше.