Совесть. Гоголь

Он испытывал какое-то неприятное наслаждение. Ему в самом деле было теперь всё равно, что останется после него с «Перепиской», с Погодиным и со всем тем неизношенным хламом, который с нелепой спешкой в трёх типографиях набирали до поту и рези в глазах и отказались вдруг набирать. Он вдруг избавился от всего, и на душе стало беспечно, легко. Он твёрдо сказал, проведя рукой по макушке:

   — Я не стану переиздавать «Переписки».

Степан поморщился, разглядывая с хмурым видом сигарку, держа её в пальцах торчком:

   — Поговорим в другой раз.

К его удивлению, в нём отыскалось и озорство, и он сообщил, раздувая тонкие ноздри:

   — Другого раза не будет.

Встрепенувшись, так и пронзив его настороженным взглядом, Степан не попал сигаркой в карман и, словно спохватившись, скороговоркой сказал:

   — Не сердитесь, прошу вас.

Он с удивлением протянул:

   — Помилуй, за что?

Степан слегка улыбнулся:

   — За некоторые слова и как будто упрёки.

Он заспешил:

   — Но если в словах и упрёках есть правда, как же сердиться на них? За них, в таком случае, следует благодарить. Как вы до сей поры меня мало знаете и с этой моей стороны! Вы все думаете, что я прикидываюсь во всём. Да если бы даже ты сказал мне самые жестокие слова и упрёки, я бы их принял, как принимают подарок. Не надобно мне, чтобы такие слова смягчались доброжелательством или любовью. Мне нужны просто упрёки, хотя бы они и были даже несправедливы, а уж дело моё разбирать, справедливы они или нет. Впрочем, вряд ли какие-нибудь упрёки мне могут быть совершенно несправедливы и беспричинны.

И, взглядывая на эту сигарку, сам себя упрекал, отыскав, что высказал Степану чуть побольше того, что тот мог бы понять: Степан слишком самолюбив и в известном состоянии чересчур энергичен, а Погодин, со своей привычкой смотреть однобоко на вещи, чересчур горазд на догадки — вдвоём в один миг всех на ноги поставят. Да и сам он не чересчур ли непримирим в своих справедливых упрёках Погодину? Видит ли сам он все его стороны и неуловимые, сопряжённые с ними события, без знанья которых даже над преступником невозможно произнести совершенно справедливо суда?

Остановленный этими мыслями, обхватив ладонью лицо, бормоча скороговоркой и в руку, Николай Васильевич несколько поотступил:

   — То есть там увидим ещё.

Степан облегчённо вздохнул, и сигарка тотчас сама собой попала в карман:

   — Есть до тебя ещё одно дело...

Он испугался, что упустит свою превосходную лёгкость. Он хотел бы также понять, откуда на счастье ему свалилась она, куда она его повлечёт. По этой причине ему не терпелось быть одному. Он повторил, опустив руку, прищурив глаза:

   — Что там ещё?

Уловив его нетерпенье, с новым подозрением оглядывая его, Степан похлопал себя по карману, точно забыв, куда именно сунул сигарку. В ответ, прикрывая глаза, Николай Васильевич постарался выглядеть совершенно усталым и сонным. Степан помолчал, охлопывая себя, должно быть выжидая чего-то, и вдруг по-прежнему плавно потекла его хорошо закруглённая речь:

   — От денег твоих, данных мне для распределенья между впавшими в бедность студентами, остаётся в моём ведении тысяч около трёх, точнее определить: две тысячи восемьсот семьдесят шесть рублей сорок восемь копеек. На этих днях сделался мне известен ещё один крепко зануждавшийся претендент, пятый отпрыск одного беднейшего пермского дьякона, весьма, я бы отметил, и весьма стеснённый в средствах молодой человек худосочного вида, однако трудолюбивый, честный и скромный, впрочем, несколько гордый с излишком, которому ваша финансовая помощь была бы спасеньем и который, удостоверяю после наведённых самых тщательных справок, эту помощь вполне заслужил. Разрешите выдать сему сто рублей.

С теми деньгами тоже стряслась история замечательная, однако не в смысле чего-то необычайного, а именно в смысле обыкновенной чепухи, в которой и сам чёрт не смог бы разобраться.

Поначалу всё заводилось благоразумно и просто: первое издание своих сочинений он поручил Прокоповичу[72], человеку честнейшему, однако не знакомому вовсе с хитроумным издательским делом, в котором Степан почитал себя докой и знатоком. Дело естественное: от непривычки к этого рода делам Прокопович наделал ошибок и намотал изрядный клубок. Однако и это было бы всё ничего, не ввяжись в это дело самолюбивый Степан, принявший за обиду, что дело не поручилось ему одному. На бедного Прокоповича посыпались обвинения, отчасти заслуженные. Досталось также ему, в вину поставилась главным образом недоверчивость к лучшему другу, которой как раз не водилось за ним, свято веривши в финансовый гений Степана. Сколько ни разъяснял он этого простейшего дела, сколько ни приводил доводов, смягчавших немалую, но и не такую уж чрезвычайную вину Прокоповича, всё оказалось напрасно. Степан, имевший удивительную способность видеть всякий предмет лишь с одной, то есть со своей, с излюбленной стороны, упрямо стоял на своём, и уже какая-то вражда заваривалась между ними, и уже какой-то недоброжелательный и рассерженный тон вскипал с одной стороны.