Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Краткий комментарий, которым Пришвин снабдил свой сон, подсказывает интерпретацию (от которой сам автор воздержался): крушение гроба с телом матери напротив семейной усадьбы Пришвиных, Хрущёво, читается как эмблема состояния родины – родина-мать вышла из колеи. Безобразно эротический элемент образа матери (ноги задраны и медленно опускаются) также напрашивается на интерпретацию в этом ключе: акт насилия. В дневнике Пришвина образ полового акта не раз используется как символ политического насилия. Так, размышляя об истории Адама и Евы, Пришвин сравнивает необходимое «насилие» и пролитую при первом соитии кровь («„Так надо, Ева!“ – говорил Адам, и Ева терпела боль») с насильственными мерами советского режима по созданию нового человека и новой жизни (он упоминает индустриализацию, военизацию, народное образование и проч.)315. В другом месте Пришвин пишет о том, что «акт насилия после минувшей необходимости в нас должен скрыться», и тут же записывает сон о комсомолке, которая спрашивает врача, можно ли оперативным путем вернуть девственность. Доктор отвечает, что для этого надо полюбить316

. Добавлю: насилие должно трансформироваться в желание.

***

В 1937 году, на пике террора, Пришвин вернулся к идее написать о строительстве Беломорканала как о глубоком историческом и философском проекте переделки природы и человека: «12 июля. Петров день. Начал работу над книгой „Канал“, надеюсь выжать из нее все соки, какие в ней есть»317

. Он понимал, что такая книга будет актом насилия над собой: «С этим каналом я как писатель, в сущности, сам попал на канал, и мне надо преодолеть „свою волю“…» Он добавил: «А я попал невинно…»318 Книга «Канал» была его личным трудовым лагерем, в котором Пришвин работал над «перековкой» себя.

В течение всего 1937 года дневниковые записи о ходе работы над «Каналом» соседствуют с хроникой другого проекта: Союз писателей строил в центре Москвы кооперативный дом, оснащенный по последнему слову бытовой техники. Многие писатели добивались привилегии получить квартиру в Доме писателей (считалось, что он строился по указу самого Сталина). Пришвин вступил в эту борьбу, несмотря на отвращение. Он понимал, что место в Доме писателей прямо зависит от места писателя в сталинской иерархии («Тренев пишет пьесу по личному поручению Сталина и Вишневский тоже, отчего и вселились»)319

. Пришвин все еще жил с женой в Загорске, в деревенском домике, без водопровода и канализации, однако с годами такие условия стали для него физически тяжелы. Кроме того, Пришвин начал переоценивать идею убежища: «Квартира в Лаврушинском против Третьяковки начинает казаться безумной мечтой о тихом убежище в горле вулкана. И тем не менее расчет совершенно правильный: убежище возможно только в самом горле…»320 В течение всего года в дневнике записи о строительстве «моего канала» (понятие, совмещавшее книгу «Канал» и проект перековки себя в процессе писания книги) и строительстве квартиры были параллельными. В августе 1937 года квартира была готова. Вопреки первоначальному плану, Ефросинья Павловна осталась в Загорске: их брак не пережил перемен. Шестого августа Пришвин записал в дневнике: «Вот наконец желанная квартира, а жить не с кем»321

.

Эти события развивались в обстановке усиливавшегося террора, которую Пришвин фиксирует в дневнике: 25 октября 1937 года он записал, что все «активные» люди в Загорске арестованы; 25 декабря – слух о том, что арестован он сам322. Однако вопреки его ожиданиям он оставался на свободе.

Положение свидетеля террора в сценической обработке сна

В сентябре 1938 года, после месяца, проведенного в лесу, на охоте, Пришвин записал еще один ужасный сон: