Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991

По мере того как едва наладившаяся жизнь в Абхазии рушилась на глазах, Дьяков посчитал логичным возвращение в родной дом, где семья и старые друзья обещали поддержать его. Сразу после фильтрации он написал письмо матери, которая не получала от него вестей уже много лет. В 1947 году он вернулся в родную деревню – оказавшись, разумеется, безработным. Узнав вскоре о том, что один из его школьных приятелей приехал навестить свою мать, Дьяков решил увидеться с ним. В разговоре выяснилось, что товарищ занимает руководящую должность в местной газете и без проблем возьмет своего одноклассника в качестве журналиста. Как и в прошлый раз, с трудоустройством разрешился и жилищный вопрос: новой резиденцией нашего репатрианта в Раненбурге стал сарай во дворе редакционного здания. Счастье, впрочем, вновь длилось недолго, и вскоре Дьяков снова лишился работы по той же причине: беспартийность вместе со стигмой военнопленного побудили обком партии потребовать его увольнения «как социально ненадежного»[514]

.

Казалось, ничто не в состоянии избавить бывшего пленного от его горькой доли – ни довоенные друзья-покровители, ни даже поддержка чекистов. Местные партийные секретари, опасаясь новой чистки, не позволяли себе ни малейшего повода для обвинений в недостаточной бдительности. Примечательно, однако, то, что в обоих случаях руководство не увольняло Дьякова собственным решением (для этого не имелось юридических оснований, так как сам факт пребывания в плену не был чем-то противозаконным); его заставляли уходить «по собственному желанию», снабжая отличными рекомендациями.

В очередной раз оставшись без работы и жилья, Дьяков снова уехал из родного города, на этот раз в Москву. Он все еще не мог смириться со статусом гражданина второго сорта. Его манила давняя мечта отправиться в Заполярье. Собеседование с начальником отдела кадров Главного управления Северного морского пути («Главсевморпуть») прошло хорошо, но после двух недель ожидания чиновник признался: нанял бы его с удовольствием, «если бы не этот проклятый плен». Одновременно отказы пришли и из нескольких газет. В Москве 1948 года уже никто не хотел рисковать, нанимая бывших военнопленных. Дьяков вернулся в Раненбург, не зная, что делать[515]

.

В конце 1940 – начале 1950-х годов проблемы военнопленных, прошедших фильтрацию и вернувшихся «на гражданку», стали обостряться. Поначалу государство пыталось облегчить их интеграцию посредством правовых актов. Так, в августе 1945 года Оргбюро ЦК приняло специальное постановление, в котором указывало местным властям на то, что партия не настаивает на враждебном отношении к бывшим военнопленным. Репатриированные, говорилось в документе, «вновь обрели все права советских граждан и должны быть привлечены к активному участию в трудовой и общественно-политической жизни»[516]

. А в октябре 1946 года в «Правде» вышла статья, в которой обобщались права и обязанности репатриантов. В ней подчеркивалось, что эти люди, обладая всей полнотой гражданских прав, должны активно включаться в трудовую и социально-политическую жизнь страны[517]. Насколько известно, публикация стала первым публичным признанием того факта, что ЦК в августе 1945-го решил сделать репатриированных граждан полноценными членами советского общества[518].